Русская церковь представляет собой сложный объект для описания, особенно с точки зрения зарубежного наблюдателя. Применительно к ней проблема кросс-культурной передачи смыслов становится ещё более актуальной. Если Россия для Запада представляется парадоксом, вызывая спектр непростых чувств удивление, недоумение, беспокойство, то религиозная составляющая русской культуры, русского исторического самосознания и политической традиции понимается с ещё бо́льшим усилием.
Причин этому несколько, прежде всего внутренних, определяемых своеобразными чертами православия герметичностью, интроверсивностью традиционной церковности. В светской сфере по линиям экономики, политики, науки, искусств, общественного устройства, государственного управления, военного дела между Россией и западными странами на протяжении по меньшей мере 500 лет происходят диалог и взаимодействие. Объективно, по тому вкладу, который внесли русские, можно судить о значительной общности историко-цивилизационного процесса. Русское православие не испытывает большого желания смотреться в зеркало западного христианства. Сначала оно оставалось безразличным к развитию схоластики, затем к реформационной волне, конфессиональным теологическим дискуссиям, становлению библейской науки и критической школы. Западноевропейские заимствования для Русской церкви ограниченны и носят поверхностный, стилистический характер, как, например, в барочно-классицистических храмовых архитектуре, интерьере и иконописи.
Ортодоксия настаивает на самоуглублении. Свою роль также сыграло и то, что другие подвиды традиции: греческая, антиохийско-сирийская, сербская в развитии своём оставались лимитированы мусульманским владычеством. Самодостаточность русского религиозного менталитета в данных исторических обстоятельствах легко объяснима.
Есть также собственно исследовательские причины затруднений. При изучении Русской церкви одинаково непродуктивными представляются как унифицирующая позиция цивилизатора, так и романтизация "загадочной русской души", характерная, как вы знаете, для некоторых работ западной интеллигенции, европейских и американских диссидентов Освальда Шпенглера, Патрика Бьюкенена и других. Можно вместе с Рильке восторгаться Россией: "Все страны граничат друг с другом, и только Россия граничит с Богом". Но если на этой художественной фигуре речи, на патетической ноте начать основывать содержательные анализ и прогностику, боюсь, Россия разочарует. Ибо слишком многое не укладывается не только в представления об идеальном, Божественном, но даже и в более скромные представления относительно здравого смысла, умеренности, приличий и тому подобного.
С другой стороны, также не выглядит адекватным взгляд на Русскую церковь как на варваризованный, обазиатченный вариант западного христианства, желание анализировать её в соответствии с тенденциями западной религиозности. "Ошибки экспертизы" случались не раз. Достаточно вспомнить ошибку идеологов нацистской Германии, которые перед началом наступления на Восток чрезмерно оценивали протестный потенциал Русской православной церкви, усматривая в притеснениях религиозной свободы в СССР возможности коллаборации против Сталина. Притеснения в СССР и в самом деле были чудовищными. По логике горечь от поругания святынь, разрушения церквей, арестов священнослужителей, совершённых в 1920–1930-е годы, должна была обострить жажду справедливости и возмездия в отношении большевиков. На деле же расщепления патриотического чувства не произошло. Религиозный фактор играл важную роль в консолидации в ходе Отечественной войны, превращения этой войны в "народную и священную".
И здесь не фрустрация, наступившая в результате гонений и выражающаяся в неспособности вести собственную политическую партию, безволие, с панической боязнью прогневить коммунистических вождей и карательные органы. Таков традиционный императив: самоотдача, умение отбросить в сторону разногласия ради изгнания врага любой ценой. Русским приходилось много воевать на протяжении столетий. В том, что касается оборонительной войны, этику коллективного выживания, этику долга можно считать отработанной до автоматизма.
Другой эпизод. К 1970-м у многих на Западе создалось впечатление, что Советы додавят церковь и религию. Тяжёлый удар был нанесён второй волной гонений при Никите Хрущёве. Уходило из жизни старшее поколение, воспитанное в рамках церковного уклада; модернизация направляла страну и народную жизнь всё дальше к секуляризованным формам. За рубежом считалось, что существуют лишь незначительное число политических диссидентов, находящихся под неусыпным контролем КГБ, и весьма малочисленные нелегальные общины так называемая "катакомбная церковь". В остальном же задача формирования "нового советского человека" обещала скорое полное уничтожение, вычищение православия в пределах железного занавеса.
Данную точку зрения о коренной порче и деградации религиозной жизни в Советском Союзе поддерживали в эмигрантской среде Русской зарубежной церкви. Эмигранты называли Московскую Патриархию "безблагодатной", т. е. мёртвой, формой без содержания, и претендовали на исключительную роль хранительницы духовного наследия России. Понятно, что в самый разгар холодной войны между Советским Союзом и Западом антисоветизм эмигрантов был вещью востребованной.
В начале 1974 года из СССР выслали Солженицына, написавшего перед тем обличительное открытое письмо патриарху Пимену, наделавшее много шума и имевшее своим следствием новые репрессии КГБ. Осенью того же года Солженицын обращается с открытым письмом к участникам Третьего собора Зарубежной церкви. Письмо вызывает сильнейший шок. Вчерашний политзаключённый и яростный борец против коммунистической тирании в нём последовательно аргументирует, почему религиозная жизнь под Советами продолжается, имеет развитие и даже свои преимущества перед эмигрантской средой. В письме Солженицын предсказывает очищение и возрождение православной веры в России своими внутренними силами, Зарубежной же церкви отводит незначительную роль, предрекая ей затухание и аффилирование с Московским Патриархатом. Время подтвердило правоту этих оценок. Спустя полтора десятилетия с падением коммунистической власти всё в точности так и случилось.
Сходные ошибки совершаются и современными исследователями. В России работает ряд институтов и фондов: Кестонский институт, созданный ещё в 1969 году для изучения религии и коммунизма, центр Карнеги, фонды Макартуров и Аденауэра, Гумбольдта и Герды Хенкель. Стилистика их деятельности, к сожалению, заставляет говорить не столько об изучении, сколько об утверждении определённого взгляда на религиозную ситуацию, образ и роль Русской церкви в российской и западной аудиториях.
На церковную жизнь и церковно-общественные отношения в России западные исследователи первоначально накладывают ряд характерных для западного мировосприятия шкал: права человека, равные возможности, свобода мнений, открытость и адаптивность к актуальной социальной проблематике, противодействие авторитаризму, низовой контроль за управлением, прозрачность, экономическая самодостаточность. По большинству критериев РПЦ закономерно удостаивается низкого балла, после чего происходящее в ней, органика православной церковности уже не представляют интереса. Остаётся позиция менторства и то, что я бы назвал инструкцией по снижению вреда от РПЦ как от некоего взрывоопасного предмета.
Это отвечает, к сожалению, общей конъюнктуре в освещении образа России и русских западными исследователями и СМИ. РПЦ в подавляющем большинстве своих проявлений аполитична. Российское государство, армия, российские экономические субъекты могут составлять конкуренцию Западу, участвовать в сложных геополитических шахматных партиях. Русская церковь не строилась по образу структуры влияния. Можно взять для сравнения Ватикан и его всемирную сеть, для которой и сегодня, несмотря на утрату былых позиций, остаётся возможным очень и очень многое.
РПЦ в сопоставлении с этим выглядит вегетариански. Манера ведения дел в зарубежных представительствах Московского Патриархата слишком нетороплива, неагрессивна и необязательна. Обратившись к историческому прошлому, мы почти не найдём случаев, когда бы Русскую церковь обвиняли в связях наподобие сицилийской мафии, закрытых лож, в отмывании средств в грандиозных масштабах. Аналитически достоверным по отношению к Русской церкви является применение критериев культуры, истории, общественного действия, но не геополитики. Увы, но эти важные особенности практически не замечаются. Русская церковь попадает в круг русофобии и записывается в инструменты Кремля. После этого понять что-либо западному исследователю уже невозможно.
В значительной степени "на экспорт" ориентированы и некоторые российские религиоведы, разрабатывающие ниву демифологизации создания рационального и даже, я бы сказал, математически выхолощенного портрета Московского Патриархата с априори заданным результатом.
Содержание подобных материалов не идёт дальше старых марксистских тезисов о религии как механизме эксплуатации правящей элитой народных масс и материальной, денежной подоплёке интереса духовенства к своему делу. Буквально, конечно, это не является повторением марксистской карикатуры, на которой толстые попы смеются над простофилями, сидя на стопках купюр. В изобилии привлекается либеральная терминология, так что вместо парадигмы классовой борьбы используется, как правило, антиавторитарная и гуманистическая риторика. Но, боюсь, после прочтения большого объёма подобных текстов ничего хорошего об РПЦ человек не вынесет. Демифологизация переходит в постмодерновую деконструкцию. И вообще, честно говоря, на таком уровне отчуждённости, самодостаточности мышления потребность в вере и церкви становится уже неочевидной. Начинается столкновение конкурентных политических риторик, когда стороны увлечены тем, чтобы разрекламировать свою систему ценностей и развенчать противоположную. Это ограниченный и бесплодный дискурс, за которым не видно главного этоса объекта изучения, в частности этоса Русской церкви. В данном дискурсе на протяжении десятилетий действуют западные исследовательские структуры у нас в России.
Критики Церкви иногда делают оговорку о том, что в РПЦ есть некоторое число "истинных пастырей" или "истинных верующих", существование которых в какой-то степени оправдывает Русскую церковь. Однако сводимый к личному фактору исследовательский дискурс обесценивается ещё больше, ибо как проанализировать и понять, что такое добродетель другого человека, выбор совести подлинный и неподлинный? Как уяснить, что "мало" и "немало" в отношении христианства, с самого начала заявлявшего себя верой малого стада? В конце концов, мы приходим к той точке, в которой заявляется, что хороших и плохих людей можно встретить везде (вы знаете эту риторику "bad people, good people", взятую действующим американским президентом на замену политкорректности, и как по-детски в итоге это выглядит).
Если хорошие и плохие люди есть везде, и это единственное, что можно сказать с уверенностью, корпорации аналитиков пора отправляться в песочницу, играть в детские игры. Сравните это с голосом Солженицына (цитата из письма к Третьему собору): "Не надо, как я замечаю в некоторых ваших публикациях, игнорировать, обходить умозаключением самовозникший и самокрепнущий в нашей стране православный мир ... Итак, ожидаемое и, конечно, произойдущее освобождение и нашей Церкви и нашего народа тоже совершится в метрополии, процессами внутренними, божественно-неисповедимыми, как всё сложное, не прогнозируемое самыми дальновидными умами".
Когда читаешь это, складывается впечатление, что не было прошедших 40 лет, и свои предостережения Солженицын направляет прямиком по адресу современных критиков. С точки зрения конкурентной политической риторики, автор наверняка мог бы развернуть широчайшую картину произвола властей, в реализме этого свидетельства Солженицыну тогда не было равных. Множество фактов и самых явственных описаний могло бы быть озвучено вчерашним узником совести. Если стремишься к славе героя, то удобней всего приобретать её именно так подчёркивая мрачную сторону противостоящей тебе сущности. Но настоящее значение имеет не регистрация и подсчёт частностей, пусть и в статистически значимых количествах. Значение имеет модальность и сила влияния церковности на человека, страну и историю.
При всей малой определённости солженицынского текста, художественности, размытых формулировках, использованию отсылок к процессам Божественным, к метафизическому началу, Александр Исаевич представляет, конечно, исследователя вдумчивого, серьёзного. Множество интуиций, множество лет одиноких размышлений сплелись для того, чтобы видящий основания православной жизни в Отечестве смог сделать свою экспертизу, выразить компетентное заключение. И экспертиза эта, как мы помним, оказалась точней многих, поднявшись до визионерских высот.
Родовая болезнь западно ориентированного религиоведения у нас здесь в том, что оно не просто занимается исследованием ситуации, но позволяет кормиться слою людей, комплементарных по отношению к идеологии либерализма и, наоборот, растождествившихся с местной религиозной средой. Законы экономики, зависимости между финансовым стимулированием и конечным продуктом дают в результате фантастический всплеск под видом аналитики самой отборной пропаганды и конкурентной риторики, которая может понравиться спонсорам.
Но даже высокая степень политизации не мешает западно ориентированным критикам Церкви подавать себя в роли борцов за чистоту христианства и критиковать иерархию Русской церкви не просто за ошибки и отклонения в управлении, но за искажение Евангелия и отступление от Христа.
Исключением из правил можно считать публикацию Елены Жосул в газете "Vatican Insider" под заглавием "У нас нет разногласий по поводу роли женщины" . В ней автор представляется "мирянкой, дочерью Русской православной церкви, работающей в церковных образовательных структурах, хорошо знающей церковную среду и сам "женский вопрос"". С западной аудиторией автор говорит доступным языком, обсуждая тематику равенства возможностей и разнообразия. В то же время дискуссии о роли женщины занимают в России другое место. Они не имеют ничего общего с истериками в либеральном ключе, когда поиск проявлений мужского превосходства напоминает охоту на ведьм и обратную дискриминацию по признаку традиционных ценностей.
Вообще российское общественное сознание, не только религиозное, с трудом принимает увлечение Запада тематикой равенства и многообразия. В этом видят переразвитие темы и фигуры праздного ума, в рамках которых "личная свобода", категория достаточно умозрительная, выводит из поля зрения по-настоящему драматические диспропорции и вызовы, представляющие угрозу человеческому достоинству. Среди них общественное неравенство, социальный паразитизм, всевластие и алчность элит, застопорившаяся непродуктивная долговая экономика, противоречия между странами и группами стран, грозящие конфликтами, прессинг СМИ, тотальная слежка, роботизация, генетические манипуляции, аборты, индивидуализация, деградация воспитания и образования, повышенный уровень агрессии и психической нестабильности в обществе, экология и другие.
Некогда Ницше провозгласил "смерть Бога" в истории, сказав: "Бог умер". Современный либерализм, образно говоря, желает провозгласить, что "умер Шекспир". Вечные вопросы, коллизии и линии напряжения, которые веками запечатлевала классическая культурная традиция: мужское и женское, драма взаимосвязи и конфликта поколений, крови и рода объявляются потерявшими значение.
В России действительность слишком далека от лоска и разрешения базовых вопросов, чтобы позволить среднему обывателю предаваться фантазиям на темы гендерной принадлежности. Возможно, выскажу своё личное предположение, что новая повестка, связанная с кризисом глобальной экономики и модели welfare state сместит общественное внимание в сторону более традиционных, консервативных трактовок.
Повторю ещё раз, что материалам российских церковных авторов с самостоятельной позицией, не панегириков, чрезвычайно сложно найти путь к западной аудитории. Я думаю, что до тех пор, пока отправной точкой усилий остаётся пресловутый концепт "продвижения демократии", сложно ждать объективизации образа РПЦ или, по крайней мере, изменения интенций исследований. Слишком велик соблазн не пытаясь постичь Россию и её специфику, разрешить свои затруднения с ней одним махом, в очередном перевороте и сломе существующего порядка. Продуктивный и свободный диалог будет происходить в камерных аудиториях и в сообществах, для которых тематика глобального кризиса и кризиса либерализма актуализирована.