Интеллигентная воровская речь

Самая беспощадная и последовательная критика интеллигенции всегда была делом самой интеллигенции. Восстание интеллигенции против самой себя в России проявлялось в идеях и практиках хождения в народ, опрощения, затем в почти обожествлении самого грубого пролетарского революционного бунта, а впоследствии – в нелюбви к делам своих рук: революции и советскому прошлому. Советский Союз отрицается современной интеллигенцией за то, что он был самой интеллигентской за всю историю страной – результатом свободного воплощения утопии, порожденной интеллигентским сознанием. Такая самокритика руководствуется репрессивной логикой: ненависть и раздражение обрушиваются на ту часть интеллигенции, чье поведение изображается как ошибка, отклонение от интеллигентской "нормы". В итоге создается образ неправильной, плохой интеллигенции, которая отклонилась от нормы и противостоит интеллигенции правильной.

Русские философы, анализировавшие и критиковавшие интеллигенцию (Н.А. Бердяев, авторы "Вех", "Из глубины", "Из-под глыб" и др.), убежденно и последовательно отделяли интеллигенцию настоящую (ответственную, нравственную) от ложной – "кружковой", "направленской", "отщепенской" "интеллигентщины", "образованщины".

Есть ли на самом деле эта граница, разделяющая кружковщину и настоящую интеллигенцию? Бердяев критикует повсеместную кружковую, отщепенскую интеллигенцию в самых жестких, эмоциональных выражениях: "...дух интеллигентской массы – бездарен до ужаса, лишен всякой творческой и общечеловеческой идеи, банален до тошноты" (1907) и т.п. Однако то же самое говорил про интеллигенцию его оппонент, В.И. Ленин, отделявший "буржуазную", "околокадетскую" интеллигенцию, "интеллигентиков, лакеев капитала, мнящих себя мозгом нации" [1, с. 47–49], от "настоящей" интеллигенции – "интеллектуальных сил", состоящих не только из образованных рабочих и крестьян, но и бывших царских офицеров, и даже некоторых "буржуазных интеллигентов, искренне помогающих рабочим и крестьянам" [1, с. 25].

Возмущение одной частью интеллигенции в отношении другой может достигать наивысшего напряжения вплоть до политических чисток. Это наивысшее напряжение, переходящее в открытую войну, возникает после того, как себя исчерпали другие способы ответить на вопрос, чем настоящий интеллигент отличается от ненастоящего. Этот вопрос никогда не решался миром. То, что не разделяется на части, рубится по живому сначала грубыми словами, а затем физической силой.

Однако настоящей границы между разными названиями интеллигенции нет. "Хныкающие" "интеллигентики" Ленина и "отщепенская" "интеллигентщина" Бердяева в конечном счете различаются не идеологически и духовно, а лишь стилистически и эмоционально. "Хныкающие" в дальнейшей истории вновь становились "отщепенскими" и наоборот. Это два стилистически разных термина, обозначающих одно явление. Они означают ту интеллигенцию, которая вызывает у говорящего раздражение, не более того.

Спор о природе интеллигенции – это спор интеллигенции о себе самой, о путях укрепления власти над современностью. Сначала в этом споре побеждал условный Ленин, со второй половины XX века до сегодняшнего дня побеждает условный Бердяев. После перестройки это проявилось наиболее выразительно: постсоветская интеллигенция, памятуя прошлые оскорбления, начала уничтожать Ленина физически, демонтируя памятники ему и объявив процесс десоветизации. Но однажды интеллигенция вновь задумается над тем, чтобы вернуться к стилю Ленина, и это будет та же самая интеллигенция, которая пока что стоит на антисоветских позициях.

Формально Бердяев критиковал не всю интеллигенцию, а только ее "третий элемент", "отщепенцев" – людей "полуобразованных, обиженных на мироздание, но всегда приписывающих себе прерогативы спасителей отечества" [2, с. 67]. Эта постоянно повторяющаяся оговорка о существовании разных типов интеллигенции нужна Николаю Александровичу для того, чтобы не обижать авторитетных и уважаемых людей, относящихся к "настоящей" интеллигенции, а также чтобы отделять и выделять самого себя от "интеллигентской массы". Однако он зачастую уставал от этих уточнений и писал об интеллигенции вообще. Интеллигенция предстает и прочитывается в текстах Бердяева как цельный, единый феномен. По этой же причине в историю русской мысли и сборник "Вехи" вошел как недвусмысленная критика именно интеллигенции, интеллигенции вообще, а не "третьего элемента" "четвертого сословия".

Попытка отличить интеллигенцию "истинную" от "неистинной" – опасный и ложный путь, поскольку он воспроизводит дискурс социальной раздробленности, "тренируется" в выработке сегрегационных критериев, которые потом могут распространиться на все общество. Кроме того, он не останавливает периодическое переворачивания этих критериев: в результате изменения политической конъюнктуры или повестки дня "ложные" интеллигенты вновь становятся "истинными" и наоборот. При этом часто страдают люди, которые вовсе не ассоциируют себя с интеллигенцией, не принадлежат к этому феномену.

Мы критикуем интеллигенцию по-другому, как особую этику, а не как людей: не за то, что нам не нравятся ее носители, а за то состояние, которое прививает человеку этот выработанный веками метод мышления и образец поведения, эта субкультура и особая этика. Важно вывести феномен интеллигенции из социально-исторической сферы в сферу этическую, отделить интеллигентность от человека, показать интеллигентность как временное свойство, настроение, состояние духа, которое в разные периоды жизни может быть присуще каждому, независимо от его образования и социального статуса. На наш взгляд, этот подход поможет вывести вопрос об исторической роли интеллигенции из разряда антиномичных, неразрешимых.

* * *

У интеллигенции есть две ключевые характеристики, которые имеют одно общее происхождение – стремление к власти над историческим процессом. Первая характеристика внешняя, она обращена в общество – это желание создать подобие своей особой религии и подменить собой традицию [8]. Вторая, которая рассматривается в настоящей статье, – внутренняя; она обращена в себя – это специфическое сознание, которое отражается на характере речи интеллигенции.

Речь интеллигенции многое расскажет о ней. Именно на специфике речи строится внутренняя иерархия интеллигенции, очерчивается ее круг, а также формируется отношение к внешнему миру. Под "речью" понимается способ мыслить, воспринимать мир, душевное состояние человека. Через особенности речи можно воссоздать состояние говорящего.

Точно описать речь интеллигенции можно с помощью метафоры воровской (блатной) речи. Если принять необычный и несколько вызывающий характер такого сравнения, то оно поможет лучше понять феномен интеллигенции, поскольку и воровская, и интеллигентская речь преследуют одну и ту же конечную цель – констатация своей власти – и поэтому обладают схожими чертами и функциями.

Свое описание интеллигентской речи с помощью этой метафоры мы построим с опорой на анализ воровской речи, предложенный Д.С. Лихачевым, и сравним его с анализом интеллигентской речи в работах Н.А. Бердяева.

Труд Д.С. Лихачева "Черты первобытного примитивизма воровской речи" [5] как будто посвящен речи интеллигентской.

Лихачев отмечает, что воровского языка не существует, потому что он не имеет внутреннего источника развития и начинает деградировать, еще не родившись: "Воровского языка нет <...>: есть только воровская речь". Эта речь несамостоятельна, она нуждается в постоянной опоре на естественный язык ("Воровская речь не может вполне отказаться от... строя обычного языка") и она не может выполнять главную функцию языка – сохранять языковую традицию, связывающую разные части одного народа и разные поколения в единое целое, формировать единую идентичность у говорящих на этом языке. Функция воровской речи – поддерживать определенное состояние духа и воспроизводить конкретный социальный статус. В этом смысле воровская речь, как и речь интеллигентская, является политической надстройкой над языком.

Точно так же мы говорим не об особом интеллигентском языке, а лишь об интеллигентской речи. Язык – это составляющая часть традиции, ее элемент. В одной из своих трактовок язык и есть традиция. Интеллигенция живет по методу отрицания традиции.

"Пользуясь" в этом смысле традицией и опираясь на язык, она отделяет себя от них, как психологически отделяет себя человек от других людей, которых желает подчинить. Интеллигенция живет как надстроечная, "свободно парящая" (К. Маннгейм) часть общества, ощущает себя над обществом и вне общества. По этой причине интеллигенции принадлежит не особый язык (элемент традиции), но лишь специфическая речь, то есть собственная характерная интерпретация языка.

Воровской и интеллигентской речи присущи общие черты и функции.

У воровской речи есть существенное отличие от других субкультурных типов речи. Речь вора – не только способ коммуникации с себе подобными, но и главное условие его выживания в воровском восприятии мира, разделенном на две части: на мир внешний, легальный, который становится объектом хищничества, и на мир внутренний, нелегальный, по "за- конам" которого живет вор. Речь вора позволяет отделить себя от внешнего мира, порвать с ним всякие духовные связи и получить ничем не ограниченную моральную свободу действий в нем. Вор может оставаться вором, только постоянно отделяя себя от мира, воспроизводя дискурс раскола. В этом смысле эта речь основывается на сектантском типе мышлении.

Сектантский тип речи встречается в разных областях жизни. Но почти никогда "сектант" не признается, что отделяет себя от мира ради того, чтобы властвовать над ним. Воровская же речь всегда открыто декларирует это стремление.

Такая же структура сектантского сознания возникает в описаниях интеллигенции у Н.А. Бердяева. К этой мысли он приходит через анализ интеллигентского типа речи – особенного "жаргона", который формируется не столько особой лексикой, сколько специфическим взглядом на мир.

По словам Бердяева, этот жаргон обладает очень ограниченными возможностями для выражения мыслей и идей, на нем невозможно говорить о больших явлениях и процессах: "Направленский жаргон, быстро усваиваемый студентами и курсистками, принимается за общечеловеческий язык, в то время как в жаргоне этом исчезают все великие проблемы". "Писатели <...> "интеллигентские", кружковые, направленские, никогда они не могли и не могут стать общенациональными и общечеловеческими". "Кружковая "интеллигентщина" отвергла всю великую русскую литературу, не поняла религиозной жажды лучших русских людей и русского народа, не знает русской философии, оказалась неспособной к органическому общественному развитию" [2, с. 70–71].

Зашоренность и обращенность говорящего на этом жаргоне внутрь себя происходит от того, что ему неинтересны общество и мир сами по себе: он стремится не узнать общество и себя в нем, а быть над ним и одновременно вне его. Так же человек, ищущий власти, не интересуется историческими и культурными обстоятельствами самими по себе, они его демотивируют или по крайней мере отвлекают: для него важен текущий исторический момент, окно возможностей.

"Сектантский максимализм" интеллигенции (особенно революционной), по словам Бердяева, исключает всякую возможность прикоснуться к "вселенскому духу" [2, с. 105].

"Интеллигенция" принимает свой маленький мирок, свои душные комнаты, свои кружковые разногласия за мировое бытие, за жизнь мировой души" [2, с. 71]. Поэтому интеллигентность всегда противоположна универсальности, вселенскости. А также противоположна любой классике – всему, что несет в себе одинаково важные для всех времен ценности. Интеллигент не может стать классиком – ни в политике, ни в искусствах. Насколько человек становится классиком, настолько он перестает быть интеллигентом (если им являлся).

"Сектант, – писал Бердяев, – не способен мыслить великое целое и направлять свою волю на это целое, этим он отличается от человека церковного, чувствующего себя во вселенском целом. Сектантская психология революционной интеллигенции привела к крайней упрощенности мышления. Вся сложность жизни ускользала от ее взора, видна была лишь одна прямая линия, весь многообразный Божий мир делился на "правый" и "левый". Психология этого интеллигентского сектантства никогда не была творческой и производительной, она была целиком охвачена жаждой раздела и распределения" [3, с. 200].

Вор и интеллигент выживают, поскольку потребительски относятся к внешнему миру как к доступному источнику всякого желаемого блага и считают оправданным насилие над ним. И вор, и интеллигент не ищут способов изменить себя. Кредо, главным принципом их существования становится стремление изменить внешний мир, но самим при этом остаться неизменными. Они находятся в поиске инструментов принудительного воздействия на мир, чтобы мир во всем им угождал. Если вор редко заходит дальше схем физического принуждения, то интеллигент конструирует секулярные утопии: от утопии чистой науки, веры в чистое знание до утопических моделей строительства государства. "Интеллигенция привыкла исповедовать самые безответственные теории и утопии, которые никогда не проверялись на жизненном опыте. В своем замкнутом мирке интеллигенция изживала самые крайние учения, но никогда серьезно не готовила себя к жизненной проверке этих учений" [3, с. 201]. Но это происходит не по причине ее "безответственности" или от недостатка личных качеств. Просто ей этого не нужно: интеллигенция никогда не верит в собственные утопии полностью, никогда не борется за них до последних сил. Потому что утопии для нее важны не сами по себе, а представляют ценность только как источник полномочий какое-то время говорить от имени самой истории. Интеллигенция не ценит утопии, утопия для нее – это игра. Но она яростно отстаивает свои полномочия конструировать утопии и определять правила этой игры, борется за это право серьезно, всеми возможными средствами, не жалея ни себя, ни общество.

Такому отношению к миру как объекту противостоит христианский принцип: "стяжи дух мирен, и тысячи вокруг тебя спасутся". То есть измени себя к лучшему, и мир преобразится.

Речь интеллигенции, как и воровской жаргон, стремится быть эгоистичной, непонятной и насильственной.

Когда речь человека служит целям миротворчества, примирения и объединения, она стремится быть открытой, понятной и дружественной, всей своей формой и содержанием обращена к собеседнику, заботливо переживает о том, чтобы он все услышал и правильно понял. Если речь служит противной цели – ссорить, разделять и утверждать свою власть, – то она превращается в орудие насилия, обращена "внутрь" себя. Главный для такой речи – сам говорящий. Он не старается и не стремится быть понятным.

Воровская речь – это предельно эгоистическое воздействие на мир, при котором говорящий субъект остается максимально неизменным и бесчувственным по отношению к объектам, на которые он воздействует. "Пусть весь мир перестанет быть, а я добьюсь своей воли". Это слепая, нерефлексирующая, отделившая себя от мира сила. Поэтому сила, вечно чуждая миру и Богу, выморочная, холодная, отверженная, часто грубая и не знающая сострадания. Это состояние преступно эгоистического отношения интеллигенции к миру Бердяев называл "безответственностью": "Вся революционная история русской интеллигенции приучила ее к безответственности. Она никогда не призывалась к ответственным делам в русской истории. Ответственность за несчастную судьбу России, за все зло русской жизни привыкла интеллигенция возлагать на "них", на власть, противополагаемую народу, но никогда на себя" [3, с. 201].

Будучи обращенными только внутрь себя, и интеллигентская, и воровская речь всегда не до конца ясны слушателю. Они вынуждают собеседника слушать с большим напряжением, переводить слова про себя, как будто иностранные, понимать сказанное не полностью и с большим опозданием. Слушатель кивает головой, еще не вникнув в суть прозвучавшего, догоняет убегающие, ускользающие смыслы, испытывает страх потерять эту нить и "выпасть из дискурса". В этом смысле оба типа речи совершают над слушателем насилие.

Слово и язык рождаются определенным душевным состоянием, речь является выражением состояния воли и нравственности человека. Как отмечал Д.С. Лихачев, вор двуязычен, потому что он двуличен [5]. Воровская речь эмоционально экспрессивна, больше завязана на физиологическую моторику, чем на семантику. Такая речь всегда нападает. Передача смысла в ней всегда опаздывает за декларацией воли говорящего. То же можно сказать и про речь интеллигенции.

Разговор и с интеллигентом, и с вором всегда строится, как экзамен, в ходе которого интеллигент/вор испытует своего собеседника, намеками спрашивая, свой ты или чужой. Кто не попадает в такт, неправильно отвечает на вопросы – тот выбывает, в отдельные периоды истории – из жизни. Поэтому такая речь призвана внушать страх.

Эта речь строится, как игра говорящего со слушателем, здесь процветают бесконечные иносказания, намеки и полутона, которые никогда не становятся статичными. Ирония – неотъемлемая часть такой речи. При этом ирония, обращенная к "чужому", свидетельствует о растущей дистанции между ним и говорящим. Ирония, звучащая в кругу "своих", является условной разминкой, сплачивающим упражнением и подразумевает, что где-то есть "чужой третий", против которого эта ирония может применяться.

Такая обращенная внутрь себя речь меняется быстрее, чем общество способно к ней привыкнуть. Догнать ее можно, только если человек оставит интеллектуальные усилия и совершит определенный моральный выбор – изменит образ мыслей, переступит нравственную черту, начнет думать и чувствовать, как вор или как интеллигент. После этого речь его поменяется сама. Тогда он разрешит себе говорить с позиции силы, будет легко и органично ориентироваться в своей новой речи без страха ошибиться в формулировках и применять ее в своих целях.

Интеллигентское или воровское сознание создает иллюзию творческой свободы. Это предельно "творческое", "свободное" и властное состояние, которому не мешает никакая нравственная основа. Здесь нет нравственности, есть только ограничения, навязываемые экзистенциальным страхом.

Такое творчество разрушает, является творчеством наоборот, антитворчеством. Оно не порождает новое, но истощает человека, а потому подводит его к страданиям, к личному бунту и революции. Точное изображение такого душевного состояния Бердяев находит у Ф.М. Достоевского в "Бесах", в изображении фигуры Николая Ставрогина, интеллигента, революционера и хладнокровного преступника: "Безмерность желаний Ставрогина вышла наружу и породила беснование и хаос. Он не совершил творческого акта, не перевел ни одного из своих стремлений в творческое действие, ему не было дано ничего сотворить и осуществить. Его личность расковалась, распылилась <...>, иссякла <...>" [4, с. 88].

Н.А. Бердяев описывал это состояние как безудержное ницшеанское и ставрогинское "творчество", которое не делает различия между добром и злом и которому по этой причине мешает "старое" религиозное сознание [4, с. 88]. Это творчество основано на "антиномическом отношении к злу" [4, с. 88], если использовать выражение Бердяева, то есть в нем зло трактуется в том числе как благо, как жизненно необходимый опыт, который должен пережить творящий человек.

Такое "творчество наоборот" позволяет через разрушение и насилие искусственно ощутить власть своего слова над миром, в том числе слова просветительского, научного, ощутить себя не просто авторитетом и одним из "лучших людей", но высшим сословием – "князем", как называли Ставрогина.

Однако подобное "творчество" неполноценно – оно имитационно и безблагодатно. "Только подлинный творческий акт сохраняет личность, не истощает ее" [4, с. 85], – приходит к выводу Бердяев.

Стремление к ничем не ограниченному творчеству становится эвфемизмом поиска сверхполномочий, абсолютной власти. Творчество и власть в этом контексте являются полными синонимами. Именно это состояние Бердяев приписывал интеллигенции: "Ткань души этих людей такова, что они не могут властвовать. Власть – не интеллигентское дело. Когда интеллигенты-революционеры перестали быть гонимыми и превратились в гонителей, у них обнаружилась черта ужасного нравственного неблагообразия. Они не способны достойно нести бремя власти, ибо прежде всего понимают власть как право, а не как обязанность. Для того чтобы достойно властвовать, нужно отказаться от революционной психологии, нужно приобщиться к тайне целого и тайне преемственности. "Революционная власть", как и "революционный порядок", – нелепое словосочетание. Попытки создать "революционную власть", опираясь на революционную психологию, в течение нескольких месяцев уподобили атмосферу, в которой действует правительственная власть, бедламу и породили явления нравственного безобразия" [3, с. 203].

Власть, оторванную от традиции (или "преемственности", как говорит Бердяев), он сравнивает с "бедламом" и анархией, показывает ее ненастоящей и ущербной. Но при этом признает, что интеллигенты-революционеры хотят и стремятся к этой власти, которую понимают по-своему, – "как право, а не как обязанность". Ставрогинское и раскольниковское "власть как право" и есть состояние человека, принявшего определенное решение и переступившего определенную нравственную черту.

Наконец, в первооснове воровской речи и блатного сознания Лихачев находит бранную (матерную) речь. Он приходит к выводу, что "воровская речь вся построена на известном волевом напряжении, и с этой точки зрения может быть сопоставлена только с речью бранной".

Мат – речь-перевертыш, которая функционирует "наоборот". Добро и священное здесь обозначают слабость, а низкие или отрицательные категории обозначают силу и власть. Мат обрушает ценности и традиционную нравственную иерархию. Чем глубже удается выразить это падение, тем сильнее и властнее становится говорящий. Мат отделяет говорящего от других. Главное в мате – это создаваемая дистанция, которая призвана внушать страх и уважение к говорящему, создавать иллюзию того, что он находится на недосягаемой высоте. Мат как бы ставит говорящего на недосягаемую высоту над всеми, внушая чувство страха, трепета и силы.

Но страх высоты, как известно, возникает, когда человек смотрит не вверх, а вниз, в пропасть. Именно глубоко внизу находится человек, использующий такую речь, и чем большей пугающей силы он придает своим бранным словам, тем ниже он себя опускает. Бранная речь создает впечатление ложного величия, иллюзию чего-то большого и важного.

Из "легальных" типов речи ближе всего к мату находится ирония, получившая особенное распространение в эпоху постмодерна, став главным способом говорить о серьезных вещах, а прямое высказывание [6] вызывает, наоборот, смех и недоверие. Ирония, как и бранная речь, разделяет людей, очерчивает круг избранных [7].

Мат существует давно. Однако сама современная культура стала матерной (ценностно перевернутой), когда мат как способ мышления стал нормой в интеллигентской среде. Многие слышали от людей интеллигентных такое утверждение, что ругаться матом можно, если знать, как "правильно" и "к месту" это делать. В хороших московских школах некоторые учителя русского языка и литературы, причисляющие себя к свету интеллигенции, говорят эти слова ученикам средних классов. Этим они ошарашивают их и заставляют себя уважать. Мат из уст русиста, светской дамы или профессора, произнесенный с достоинством и к месту, считается неоспоримой силой, признаком статуса.

Ругань же из уст народа воспринимается презрительно. Потому что бранная речь, мат – это не сама лексика, но образ мыслей. Мату не всегда нужны обсценные слова, чтобы быть выраженным. Настоящий интеллигент не произносит бранных слов и не имеет их в виду, но думает на мате, матерными интенциями, структурами и предикатами. Материться, мыслить матом можно и без единого бранного слова. Это означает руководствоваться иной, нехристианской этикой, осознанно переступить нравственную черту, перейти в блатной мир ради получения власти. Раскольников захотел перейти в "касту блатных", чтобы стать хозяином жизни и "право иметь", из презренного превратиться в презирающего. Этот переход произошел раньше совершенного им преступления – в момент, когда он стал рассуждать о мире на антихристианском языке, мыслить "бранной" речью.

В иерархии интеллигенции тот, кто думает на мате (не обязательно бранными словами) и действует "по-блатному", стоит выше того, кто думает на обычном языке и действует по-христиански. Тот, кто думает на мате, является для широких слоев интеллигенции кумиром, центром силы и притяжения.

Подставив в вышеизложенное описание "блатной", "воровской", "матерной" культуры слово "интеллигентский", мы получим точную характеристику интеллигентского сознания: раздвоенного, несамостоятельного, антитрадиционного, эмоционально-волевого, внеэтического и вечно стремящегося к власти.

* * *

В России просвещенческая интеллигенция сменилась революционной, затем возникла советская интеллигенция, которая недавно трансформировалась в креативный класс. Интеллигенция меняет свой стиль из века в век. Однако неизменной сохраняется ее основа – "воровское" сознание, носителями которого будут и следующие поколения интеллигенции. Они отойдут от обветшавших формулировок просвещения и гуманизма, будут говорить другими терминами, но сохранят внутренний "воровской" дух своей речи, главная черта которой – борьба с традицией и стремление стать единственной традицией самому, по своей воле определять состояние культуры и направление истории.

Речь человека, то есть его образ мыслей, неотделима от этики. Это означает, что речь является областью человеческой свободы. Несмотря на врожденную способность каждого человека владеть языком, сама речь не является врожденной и детерминированной. Родная культура и язык приписываются человеку по его рождению и не могут быть изменены в течение жизни, оставляя человеку свободу в области духа. Человек влияет на свою речь, на образ своих мыслей, изменяя состояние своего духа, и человек влияет на свое состояние духа, корректируя свою речь. Речь как область свободы связана с выбором, то есть с нравственностью. Использовать интеллигентскую речь или нет – вопрос нравственного выбора человека.

Директор Русской экспертной школы,
преподаватель МГИМО МИД России, канд. филос. наук
В.А. Щипков

Щипков В. А. Интеллигентная воровская речь // Тетради по консерватизму. – М.: Некоммерческий фонд – Институт социально-экономических и политических исследований (Фонд ИСЭПИ). – 2018. – № 2. – С. 261–268.