Власть меньшинства

Известно, что, несмотря на декларируемую власть большин­ства в современных либеральных демократиях, все они реально функ­ционируют как те или иные формы олигархии, то есть как власть мень­шинства, основанная либо на престиже, либо на социальном статусе, либо на деньгах. В современных демократических обществах внеш­няя форма скрывает это содержание, и обычно оно не проявляется, но чётко фиксируется всеми аналитиками, которые серьёзно изучают политический процесс в современном западном мире. Это первая форма власти меньшинства, которая всегда оспаривается, которая всегда заподазривается, против которой ведётся постоянная борьба, проявляющаяся в самых разных формах, вплоть до карикатурных. На­пример, во Франции, один из кандидатов в президенты, лидер партии республиканцев Франсуа Фийон, был вынужден вернуть своему дру­гу два костюма, ранее полученных от него в подарок. Ему пришлось это сделать, потому что на этом основании против него развернулась целая информационная кампания, утверждавшая, что получение им двух костюмов – это форма взятки.

Есть и другие формы власти меньшинства. Благодаря тому, что в западных либеральных демократиях существует свобода создания партий и политических организаций, в выборах обычно участвует до­вольно большое число различных партийных объединений. Свежий пример – недавние выборы в Нидерландах, в которых принимали участие более 20 партий, 11 из которых набрали от 5 до 18% голосов избирателей. Вследствие такого положения вещей парламентское большинство зачастую состоит из коалиций нескольких небольших политических партий. Поэтому каждый раз, когда в правительстве, сформированном этой коалицией, принимается то или иное решение, оно всегда оказывается компромиссным. Таким образом, даже не­большие партии могут оказывать существенное влияние на принятие судьбоносных для страны решений, а если предложенный проект по­становления партию не устроит, она может отказаться за него голосо­вать, может выйти из состава правительства. Бывают ситуации, когда это действительно происходит, и тогда случается правительственный кризис, назначаются внеочередные парламентские выборы и форми­руется новая коалиция. Самый яркий этому пример – послевоенная Италия, в которой с 1945 года сменилось уже 61 правительство. То есть за формой, когда голосует и принимает решение парламентское большинство, скрывается содержание, в котором реализуется власть того или иного меньшинства. Эта власть выражается в том, что имен­но позиция меньшинства оказывается решающей, и, если она не будет принята во внимание, вся коалиция рухнет, наступит правительствен­ный кризис и придётся проводить новые выборы.

Описанная ситуация власти меньшинства характерна для парламентских республик, но и в президентских республиках мы мо­жем обнаружить проявление власти меньшинства, хотя и в другой форме. Известно, что в США двухпартийная политическая система, хотя на деле в этой стране существуют и участвуют в выборах около 30 политических партий. Так исторически сложилось, ещё со времён основания этого государства, что в нём всегда есть две доминирую­щие партии, и другим партиям проникнуть во властные структуры практически невозможно. Есть специальный термин, который хоро­шо характеризует политическую систему США, – "дуополия", безо­говорочное доминирование двух партий. В системе политической дуополии право на власть практически всегда разыгрывается между либералами и консерваторами, которые представлены соответствую­щими партиями. В случае с США либералы – это демократическая партия, консерваторы – республиканцы. Обычно они делят между собой электорат приблизительно в пропорции 35% на 35%. Остав­шиеся 30% – это неопределившиеся, колеблющаяся масса, которая периодически голосует то за демократов, то за республиканцев, в за­висимости от политической повестки дня. Таким образом, победа на выборах либо демократов, либо республиканцев всегда означает, что у победителя есть лишь временное большинство, которое может быть утрачено уже на следующих выборах. Можно возразить, что это как раз и есть настоящая демократия – власть народа, который свобод­но сменяет своё правительство, если оно его не устраивает. Но дело в том, что в такой системе не предусмотрено досрочных выборов, и даже если правящая партия теряет поддержку большинства, она всё равно продолжает оставаться у власти до определённого срока, хотя на деле она уже выражает позицию меньшинства.

На начало 2017 года в США сложилась достаточно редкая ситуация: все три ветви власти контролируются республиканцами. У них большинство в обеих палатах Конгресса – в Палате представителей и в Сенате. Президент Дональд Трамп тоже представляет республикан­скую партию, несмотря на то, что фактически он начинал президент­скую гонку как независимый кандидат. В Верховном суде, где заседают девять судей, у республиканцев перевес в один голос. То есть можно сказать, что республиканцы имеют абсолютную власть на федераль­ном уровне, а значит, опираются на народное большинство. Но в дей­ствительности это не совсем так. Во-первых, в США действует особая система выборов главы исполнительной власти – президента. Его вы­бирают не большинством голосов всех граждан США, а большинством голосов в каждом из 50-ти составляющих федерацию штатов. И с До­нальдом Трампом, как в своё время и с Джорджем Бушем-младшим, сложилась ситуация, когда он выиграл выборы, получив меньшее количество голосов в общенациональном масштабе, чем конкурент- демократ. Это очень яркий пример проявления власти меньшинства в стране, которая первой начала строить современную демократию, в стране, которая считает, что именно она призвана указывать путь политического развития всему человечеству. Однако если президент США Дональд Трамп представляет фактическое меньшинство, то от­ношение к нему "проигравшего большинства" вполне предсказуемо. Оно не считает Трампа "своим президентом". Как правило, в США к новому президенту в первые 100 дней его срока относятся с макси­мальной терпимостью. Но сейчас мы видим совершенно обратную картину: каждый день новая проблема, новый взрыв общественного недовольства, новый протест тех или иных меньшинств. Чего только стоит один знаменитый "Марш женщин" против Трампа, когда жен­щины вышли в розовых шапочках со словами, которые неприлично воспроизводить в любой аудитории (хотя в Америке это не считается чем-то из ряда вон выходящим).

Подведём краткий промежуточный итог. В современных за­падных демократиях, декларирующих власть большинства, факти­чески обнаруживается завуалированная власть меньшинства. Она проявляется в трёх формах: власть меньшинства олигархической природы; власть меньшинства в парламентских республиках, где коа­лиции формируются из нескольких партий и где очень часто решение принимается только потому, что одно из меньшинств настаивает на нём под угрозой выхода из коалиции; власть меньшинства в респу­бликах президентского типа (США как самый наглядный пример, где существует двухпартийная система, обеспечивающая лишь времен­ное большинство).

Перейдём теперь к власти меньшинства, которая носит иную природу. Она может быть обозначена как власть социокультурных меньшинств, то есть меньшинств, которые образуют отдельные соци­альные, этнические, сексуальные, религиозные и прочие "культурные группы", претендующие на то, чтобы оказывать политическое влияние на власть. В данном случае мы будем говорить о власти меньшинства, которое претендует не просто на законность, но и на моральную ле­гитимность. Такая власть уже не маскируется под власть большинства, она прямо утверждает, что меньшинство имеет властное право имен­но потому, что оно – меньшинство. Как же возникла эта идея, идущая явно вразрез с философской и политической аксиоматикой совре­менной либеральной демократии? Ведь эта аксиоматика утверждает неотъемлемые права человека и представляет общество как сумму равноправных индивидов, принимающих решения большинством голосов.

Для того чтобы понять эту дилемму, начнём издалека. В средне­вековом феодальном мире, в его социальной и политической практи­ке, такое понятие как "права человека" отсутствует. Представление о людях как о равноправных членах сообщества существует в этот пери­од только в одном специальном смысле – в христианском. Согласно максиме христианства, все люди равны между собой перед Богом, по­скольку они созданы по образу и подобию Божьему. Существует пред­ставление о том, что каждый человек являет собой конкретное вопло­щение того или иного социального статуса, того или иного социального сословия, той или иной социальной корпорации. Не существует "чело­века вообще", а существует крестьянин, причём разного типа крестья­нин (зависимый, независимый), существует ремесленник, который со­стоит в той или иной городской корпорации, существует дворянин и т. д. Так, именно корпоративное положение ремесленника наделяет его определённым набором прав, и, до тех пор, пока он находится внутри этой корпорации, он обладает этими правами. Как только человек вы­падает из этого корпоративного устройства, он превращается в изгоя, социальное ничто. Это даже не "бомж" в современном понимании, это гораздо хуже. Мы в нашем современном обществе не перестаём терять уважение к человеку без определённого места жительства, даже при всей возможной брезгливости и всем, с чем это может быть связано. Мы понимаем, что это такой же человек, как и мы сами, имеющий такое же достоинство (это очень важное слово, мы вернёмся к нему позже) и не потерявший свои основные социальные и политические права. В со­циальном мире Средневековья, в феодальном мире, человек, выпада­ющий из своего сословия, фактически превращается в ничто, и самый наглядный тому пример – знаменитое английское "огораживание", о котором часто говорят, что "овцы съели людей".

Здесь можно вспомнить и ещё один пример – традицион­ное индийское кастовое общество. В сегодняшней Индии точно так же, как и сотни лет назад, существуют 4 основные "варны": брахманы (священники), кшатрии (воины), вайшьи (ремесленники), шудры (слу­ги), и ещё множество промежуточных каст между этими четырьмя, а также каста "неприкасаемых". По всей видимости, идея о том, что че­ловек изначально маркирован принадлежностью к определённой со­циальной группе и обладает правами только в силу того, что он имеет коллективную, а не персональную идентичность, очень глубоко уко­ренена в индоевропейской культурной традиции.

Ситуация меняется, когда в середине или, по некоторым оцен­кам, в начале XVIII века начинается эпоха Просвещения. Что такое Просвещение? На этот вопрос в том же веке оригинально ответил философ Иммануил Кант: "Это выход человечества из состояния не­совершеннолетия, в котором оно находится по собственной вине". Красивая и остроумная формула, но оставляющая в стороне смысл самого термина. Ведь буквально "просвещение" означает "внесение света во тьму". Казалось бы, такая глубоко христианская метафора. В Библии, в книге Бытия, можно прочесть: "И сказал Бог: да будет свет. И стал свет". Но на самом деле, то, о чём говорили лидеры Просве­щения, – это антихристианская метафорика, потому что, согласно их логике, тьмой является предыдущая эпоха – Средневековье. Не­случайно потом в историографии, в первую очередь в западной исто­риографии, эта эпоха имеет название не только "Средние века", но и "Тёмные века". Но какова причина этого "затемнения"? С точки зре­ния идеалов Просвещения, главная причина – в религиозности. То есть вера в этом представлении – это то, что затмевает, не несёт свет, а то, что закрывает человеческий разум и лишает его способности ви­деть мир таким, каков он есть на самом деле.

Вместе с эпохой Просвещения (то есть вместе с освобождени­ем разума от пелены веры) приходит идея, согласно которой нужно обратиться к человеку как таковому. Вместо того, чтобы в каждом че­ловеке видеть проявление его корпоративной, социальной, группо­вой природы, нужно смотреть на человека как на уникальное суще­ство, обладающее набором неотчуждаемых прав, поскольку человек является высшей ценностью сам по себе. Это вполне логичный вывод, потому что в десакрализованном мире, в котором отпадает трансцен­дентная вертикаль, в котором исчезает само представление о том, что человек есть творение Божье, и только в силу этого он обладает определённым достоинством и равенством со всеми остальными, ни­чего иного не остаётся. Из этого просвещенческого представления о том, что человеку присущ набор неотчуждаемых прав, и рождается радикальная политическая программа свержения "старого режима". Представление о человеке как о носителе неотчуждаемых прав вле­чёт за собой радикальные политические решения, революционные решения. Прежний порядок попадает под подозрение именно по­тому, что он является формой угнетения человека. Если в Средневе­ковье никому не приходило в голову на основе того, что существует реальное социальное неравенство, делать вывод о необходимости политической революции, то теперь такая необходимость логически выводится из представления о том, что есть человек со своими неот­чуждаемыми правами.

В то же время не будет лишним отметить, что в Средневековье классики западноевропейской схоластики и даже святые Католиче­ской церкви (например, Фома Аквинский) прямо утверждали право народа на свержение государя в том случае, если он превращается в тирана. Это значит, что в самой христианской традиции уже были за­ложены два ключевых момента: отношение к каждому человеку как к равному на том основании, что каждый человек есть творение Божье, и право каждого человека и всех вместе как народа, в случае, если государь превращается в тирана, восстать против него. Странным об­разом эти два представления были перенесены в постфеодальную, постсредневековую просвещенческую эпоху, но перенесены с со­вершенно противоположным смыслом. Потому что, если в традиции христианского Средневековья говорилось о достоинстве человека, связанном, прежде всего, с его божественным происхождением, и от­ношение к государю как к тирану основывалось именно на том, что государь забывал заповеди Божьи (а государь в средневековом пред­ставлении был вдвойне ответственен за свою власть и перед Богом, и перед народом), то в перевёрнутой логике Просвещения всё про­исходит наоборот. "Бога нет – всё позволено". Вот эта знаменитая формула, выраженная Достоевским, формула, отражающая логику Просвещения и означающая, что во имя человека, который облада­ет неотчуждаемыми правами, может быть совершена социально­политическая революция.

Именно это и происходит в 1789 году во Франции, в резуль­тате чего появляется официальный документ, который впервые в че­ловеческой истории фиксирует права человека и гражданина. И в этом глобальный смысл Великой французской революции. Это дей­ствительно глобальный гуманистический переворот, первое офици­альное признание того, что есть человек, ради которого всё можно (и должно) делать. Во второй статье "Декларации прав человека и гражданина", которую Учредительное собрание Франции приня­ло 26 августа 1789 года, говорится: "Цель всякого политического со­юза – обеспечение естественных и неотъемлемых прав человека. Таковые – свобода, собственность, безопасность и сопротивление угнетению". В представлении просветителей, которые идейно под­готовили Великую французскую революцию, это квадрига базовых человеческих прав. Признание этих прав знаменует собой рожде­ние проекта либеральной демократии.

Либеральная демократия – композиция из двух составляю­щих: первое – это признание свободы личности и гарантия её прав, второе – это власть большинства. Можно сформулировать иначе: ли­беральная демократия – это власть народа, а сам народ реализует свою власть через решение большинства, как это обосновано в трак­тате Жан-Жака Руссо "Об общественном договоре", одном из клю­чевых документов просвещенческой эпохи. Знаменитый парадокс Руссо заключается в том, что если большинство принимает решение, то оставшиеся в меньшинстве должны принять это решение как своё собственное. Потому что, если люди заключили общественный дого­вор, образовали общественный союз, значит, они делегировали свою личную волю тому, что называется "общая воля". А общая воля, воля народа – это не просто "глас Божий", это то, что никогда не ошиба­ется. И если кто-то оказался при голосовании в меньшинстве, то он должен себя уговорить, должен осознать, что он реализует свою сво­боду не в том, что будет протестовать против решения большинства, а в том, что свободно ему подчинится как своему собственному. А если человек не подчинится, то, как пишет Руссо, суверен (то есть народ, то есть большинство) заставит его быть свободным! Иными словами, в первоначальном проекте либеральной демократии меньшинство должно подчиняться не потому, что оно подчиняется силе, а потому, что оно подчиняется своей собственной воле, делегированной общей воле. Такая казуистика, однако, мало кого реально убеждает, потому что человек, проигрывая, оказываясь в меньшинстве, всё равно чув­ствует, что подчиняется он не своей воле, а воле, навязываемой ему. Но Руссо изобрёл этот парадокс именно для того, чтобы легитимиро­вать сам порядок – либеральную демократию, которая должна пра­вить и должна защищать права человека и, прежде всего, его свободу с помощью механизма голосования большинства.

Почти сто лет такой механизм государственного устройства неуклонно набирал силу. В это время в ведущих западных государ­ствах, таких как Франция, Великобритания и США, мы видим укрепление этого либерально-демократического порядка. Конечно, его элек­торальная база была тогда минимальна. Скажем, в Великобритании в конце XVIII века реальными избирательными правами обладали толь­ко 3% населения. В самой Франции на протяжении XIX века далеко не всё ясно с республикой, потому что постоянно происходят перево­роты: то республика, то империя. Но тем не менее восходящий тренд либеральной демократии очевиден. Гражданская война в Соединён­ных Штатах не случайна: она начинается из-за нежелания южных шта­тов провести освобождение рабов-негров (используя терминологию того времени). Гражданская война в Соединённых Штатах показывает, что во имя торжества либерально-демократического порядка можно посягнуть на определённую политическую традицию и даже подвер­гнуть риску гибели само государство.

Этот восходящий тренд завершается к концу столетия, и пер­вый кризис либеральной демократии приходится на конец XIX – на­чало XX века. В это время появляются новые политические проекты, в которых вся аксиоматика либеральной демократии радикально пере­сматривается. Всё, что раньше было несомненно, а именно: что обще­ство – это сумма индивидов, что политический режим должен быть построен на принципе "один человек – один голос", что править должно большинство по итогам всенародного голосования – всё это подвергается сомнению. И в новой фазе западноевропейской истории происходит своеобразное возвращение к принципам средневеково-феодального порядка. Сама идея, что человек всё-таки обладает не­отчуждаемыми правами, не отменяется, но в то же время появляется тезис о том, что правильное государство должно использовать другой механизм принятия решений. Этот механизм должен учитывать то, что каждый человек живет в определённом социальном окружении, принадлежит к определённой социальной группе, к определённому классу или корпорации, то есть что человек – это не социальный "атом", а скорее – часть, если угодно, социальной "молекулы". И для того чтобы получить сбалансированный политический результат,

нужно, чтобы человек как политический субъект представлял не сам себя, а свою общину, свою социальную группу. Так появляются про­екты, которые предлагают устройство государства по принципу кор­поративизма.

Фашизм возник как государственный проект, основанный на том, чтобы заменить либеральную демократию корпоративной демократией, заменить представительство индивидов представи­тельством социальных групп. Впоследствии, по итогам фашистского движения в Италии и главным образом национал-социалистического движения в Германии, термин "фашизм" приобрёл более широ­кий и однозначно негативный смысл. Но сама идея фашистского (то есть корпоративного) государства первоначально родилась в левой, анархо-синдикалистской среде, из которой и вышел лидер итальян­ского фашизма Бенито Муссолини.

Ещё одним конкурентом либерально-демократического про­екта (самым радикальным конкурентом) стал марксизм, в особенности его российская, ленинская версия, согласно которой не только монар­хия, но и "буржуазная демократия" (читай – либеральная демократия) должна быть заменена новой формой государственности – диктату­рой пролетариата. Применительно к России начала ХХ века это озна­чало, что власть меньшинства (поскольку пролетариат в России был, даже по признанию самих большевиков, очевидным меньшинством) легитимировалась исключительно на основе того, что она является ин­струментом свержения предыдущего несправедливого строя.

Третий конкурент либеральной демократии – это евразийство, потому что первые евразийцы – русские эмигранты (Трубецкой, Савицкий, Карсавин и др.), начиная с 20-х и до середины 30-х годов, разрабатывали проект так называемой демотии. Этот термин обозна­чал такой режим, который основывался бы на делегировании прав через те или иные социальные группы и включал бы в себя так назы­ваемый "евразийский отбор", то есть предполагал особую правящую элиту.

Итак, существовало три формы государственного устройства, которые можно считать конкурентами либерально-демократического проекта: фашизм (выросший из анархо-синдикализма), марксистско­ленинская диктатура пролетариата и русское постреволюцион­ное евразийство. Их возникновение в виде идей и конкретных по­литических практик (фашизм и коммунизм) знаменует первый кри­зис либеральной демократии, который завершается с окончанием Второй мировой войны новым консенсусом, который можно назвать либерально-коммунистическим, поскольку он выражается в новой "Декларации прав человека" – знаменитой декларации ООН от 10 декабря 1948 года, которую подписал в том числе и СССР.

Декларация прав человека 1948 года основывается на фран­цузской декларации 1789 года, но содержит уже не 17, а 32 статьи, и дополняется новым содержанием: гарантией социальных прав че­ловека и очевидным антиколониальным политическим подтекстом. Важно отметить появление в этой декларации нового понятия, кото­рого не было во французской декларации, но которое там подразуме­валось, – человеческое достоинство. То, что радикально отличает мир после Великой французской революции от мира средневеково-феодального, – это смена представления о том, чем обладает чело­век. Корпоративный средневеково-феодальный человек обладает честью, а человек современный обладает достоинством. Эта знаковая и значимая перемена в определении базового качества человека яв­ляется ключевой для понимания второго кризиса либеральной демо­кратии, который связан с современными формами феномена власти меньшинства, или, если говорить точнее, власти меньшинств.

Начало второго кризиса приходится на середину 60-х годов прошлого века, когда в США разворачивается массовая кампания за гражданские права, которая словно бы повторяет события столет­ней давности. Конечно, до реальной гражданской войны в США дело не дошло, но острый этно-социальный конфликт был налицо. Одно только убийство Мартина Лютера Кинга явно об этом свидетельствует. Этот конфликт наложился на движение контр-культуры (хиппи), на массовые протесты против войны во Вьетнаме и на так называе­мую "революцию кампусов" (массовые беспорядки в студенческих городках американских университетов). В Европе был собственный аналог американских событий – "Парижская весна" 1968 года, с её погромами, столкновениями с полицией и массовыми беспорядками. Поводов для столь массовых возмущений и протестов против самой модели либеральной демократии было много, и они были разные. Но в целом всё сводилось к тому, что внутри современного западного общества проявились группы, воспринимающие себя как угнетённые меньшинства и поэтому декларирующие за собой право требовать признания от большинства своих особых и законных прав. Будь то (в прежней терминологии) "негры" в США, или мусульманские общины в Западной Европе, или представители нетрадиционных сексуальных ориентаций – повсюду суть протеста одна и та же: "Признайте за нами права на особую идентичность!" Более того, поскольку раньше меньшинства угнетались от имени большинства, то само большинство теперь не должно иметь морального права на власть.

В Соединённых Штатах это угнетающее большинство было обозначено предельно конкретно – WASP. Четыре буквы, которые по-английски означают White Anglo-Saxon Protestant (белые англо­саксонские протестанты). Против них в США в 60-е годы прошлого века и началось то, что один исследователь назвал "восстанием мень­шинств". Прежде всего, "цветных" меньшинств, которых с той поры требовалось называть афроамериканцами. За ними последовали те, кто представлял радикальный феминизм, – защитники прав женщин, которые тоже считали себя угнетённым меньшинством. И, наконец, это группы, которые впоследствии объединились в сообщество, обозна­чаемое аббревиатурой LGBT. Таким образом, мотивацией и лозунгом протестов стали антирасизм, феминизм и защита прав сексуальных меньшинств. Этот второй кризис либеральной демократии образует основу нашей сегодняшней политической ситуации. Нашей, потому что он влияет в том числе и на наш внутрироссийский культурно­ментальный контекст.

Ситуация, которая разворачивается в странах Запада, ставит под вопрос выживаемость самого проекта либеральной демократии. Дело в том, что этот новый вызов, с одной стороны, имеет в своей основе культурно-философский фундамент постмодернизма, а с дру­гой – несёт в себе чисто политическое приложение. Из него рожда­ется новая политическая стратегия – мультикультурализм, который можно считать серьёзным оппонентом либеральной демократии. Мультикультурализм представляет собой как бы возвращение в тот средневеково-феодальный порядок, когда каждый человек рассма­тривается исключительно в контексте своей социальной и в данном случае "культурной" группы. В соответствии с этой идеологией, если человек принадлежит к сообществу ЛГБТ, то он уже не такой человек, как все остальные: он другой и имеет право настаивать на том, чтобы его уважали в его инаковости. Инаковость сама по себе становится ценностью. Когда говорят о проведении так называемых гей-парадов, используют неправильную терминологию: здесь имеется в виду не гей-парад (англ. gay parade), а гей-прайд (англ. gay pride), потому что pride – это гордость, а gay pride – это гордость геев. Это группа, ко­торая гордится тем, что она особая, инаковая. Смысл мультикульту- ралисткой стратегии – это не просто возвращение средневекового представления о том, что человек обладает корпоративной идентич­ностью, но и наделение этой идентичности, какова бы она ни была, особой, уникальной, неповторимой ценностью. Таким образом, про­исходит распадение социума на множество сообществ, каждое из ко­торых обладает своей собственной идентичностью. Это та реальность, в которой сегодня живет американский и в несколько меньшей степе­ни – западноевропейский мир. Вызов мультикультурализма совре­менному либерально-демократическому порядку состоит в том, что необходимо как-то согласовать интересы большинства и огромного множества социальных групп, каждая из которых считает себя носителем неотчуждаемого достоинства и неотчуждаемого права утверж­дать свои ценности в обществе.

Были испробованы разные модели. В США проводилась (фак­тически проводится и сегодня) политика, обозначаемая по-английски как affirmative action – утвердительное действие. В Великобритании аналогичная политика называется positive discrimination, то есть пози­тивная дискриминация. Есть на эту тему такая (по нормам мультикультурализма, некорректная) шутка: "Лучший вариант быть принятым на работу в США – быть негритянкой, лесбиянкой и ещё одноногой, тогда на любую работу ты первый кандидат". Но ситуация эта совсем не шуточная. Ведь у мультикультуралистского движения, безусловно, есть своя социальная правда, потому что суть легитимации мульти- культурализма заключается в том, что утверждается не просто право каждого на обладание уникальной, неповторимой идентичностью, но и акцентируется внимание на том, как представители данной со­циальной группы испытывали гнёт общества в прошлом, то есть глав­ный пафос мультикультурализма – это борьба за справедливость. Это борьба культурных групп, которые в прошлом подвергались репрессиям за то, что они были носителями этой своей идентично­сти. Это женщины, которых угнетали, обрекали на узкий круг жизни внутри треугольника "дети-кухня-церковь", лишали избирательных прав. Это, конечно, афроамериканская община, которая в США на­чинала с рабского положения. Это, естественно, ЛГБТ. Известно, что долгое время гомосексуализм считался, а в некоторых культурных традициях продолжает считаться уголовным преступлением. "Вос­стание меньшинств" позиционирует себя как моральное восстание. Меньшинства – это не просто некие фрики, которые хотят навязать большинству, "нормальным людям", свои правила и принципы. Муль­ти культурализм настаивает на том, что обязанность большинства, "комфортного большинства", которое ни в чём никогда не подверга­лось притеснению, – признать права этих иных людей и сознательно предоставить им определённые привилегии. Например, скорректировать механизм традиционной демократии и принимать решение не потому, что так будет лучше для большинства, а потому что оно будет проявлением сочувствия прежде угнетённым, даст им возможность сегодня обладать реальной властью.

Современная ситуация, вызванная вторым кризисом либе­ральной демократии, ставит перед западным обществом три серьёз­ные проблемы. Первая – это несовместимость культурных ценностей и жизненных стилей разных меньшинств и коренного большинства. Характерным примером является полемика на тему паранджи и так называемого буркини (купальный костюм для мусульманок) во Фран­ции. Маленький, казалось бы, бытовой конфликт, однако он влечёт за собой политические последствия, поскольку многие мусульманки предпочитают следовать своей традиции, платить штрафы за ноше­ние паранджи и буркини и нагнетать таким образом социальную на­пряжённость, которая очень легко может перерасти в политический конфликт. Этот конфликт, в свою очередь, служит поводом для ради­кального исламского терроризма, потому что ИГИЛ1Организация запрещена в России. рождается имен­но здесь, на этой почве. Вторая проблема – легитимность власти, полученная на основе принципа большинства. Так, Дональд Трамп победил на президентских выборах в США, но оспаривание право­мерности его власти, по всей видимости, будет продолжаться до по­следнего дня его президентского срока именно на том основании, что мобилизуются все меньшинства, единый фронт меньшинств против Трампа. Третья проблема – это снижение эффективности государ­ственного управления. Когда наличествует такая конфликтная элек­торальная база, когда каждое решение оспаривается каким-нибудь меньшинством или союзом меньшинств, то государство постепенно начинает терять управляемость. Примером может служить ситуация с указом Трампа о запрете на въезд в США гражданам нескольких стран. Президентский указ мотивирован необходимостью обеспечить национальную безопасность, но он не может быть реализован, потому что существует максимальное давление меньшинств, потому что постановления судей, оспоривших это решение, принимались имен­но под влиянием демонстраций расовых, этнических и религиозных меньшинств.

Сможет ли западная либеральная демократия справиться с этими серьёзными вызовами и найти способ решения этих трёх острейших проблем? В самих западных странах уверенность в этом есть далеко не у всех. Стоит только вспомнить роман самого попу­лярного французского писателя Мишеля Уэльбека "Покорность", в котором он предсказывает победу кандидата-мусульманина на президентских выборах во Франции в 2022 году и дальнейшую исламизацию страны.

Впрочем, мультикультуралистский вызов либеральной демо­кратии – проблема не только Запада. Мультикультурализм начина­ет проецироваться на весь глобальный миропорядок. Это то, что в своё время в 1993 году описывал один из замечательных современ­ных философов-консерваторов Сэмюэл Хантингтон в своей знамени­той концепции "Столкновения цивилизаций". Он, вместо того чтобы фиксировать наступление всеобщего либерального мира или "конец истории", вопреки Фрэнсису Фукуяме, заявил, что мы вступаем в мир, в котором будут бороться между собой несводимые друг к другу ци­вилизации. То есть наступит плюрализм или мультикультурализм на глобальном уровне. Нынешний однополярный миропорядок завер­шается, причём с помощью самих же США, которые раньше претен­довали на роль глобального центра, а с победой Трампа обозначают тенденцию нового американского изоляционизма. На смену идёт так называемый многополярный мир, но не исключено, что глобализированный мультикультурализм будет приводить к "глобальному бес­порядку". Этот беспорядок сейчас утверждается в качестве "нового порядка" в Соединённых Штатах и в Европе. Меньшинства всё больше и больше претендуют на власть, причём не гнушаясь и такими сред­ствами, как террор. И если этот порядок окончательно институализируется в виде практики и политики целых государств, то это будет мультикультурный глобальный мир, в котором будет всё меньше порядка и будет нарастать конфликтный потенциал. Это значит (если возвращаться к средневеково-христианским истокам европейской цивилизации), что всё более актуальной будет книга, завершающая Новый Завет, – Откровение Иоанна на Патмосе.