Православие и либерализм

Другой яркий пример деформации дискурса в локальном национальном воплощении – современная специфическая укра­инская психосемантика. Способ объяснения "свидомыми" действи­тельности нами из России прочитывается подчас как совершенно неадекватный. Вот несколько заголовков украинских новостей: "Террористы занялись асфальтированием Донецка", или "Боевики восстановили работу и перевозки на железнодорожной станции Дебальцево", или "Агрессор за 2016 год насильно (!) отправил 600 000 человек в санатории Крыма". Для российского обывателя это выглядит как бред сумасшедшего, как откровенный абсурд: ведь терро­ристы занимаются тем, что взрывают и разрушают, а если какие-то люди асфальтируют дороги и вводят в строй железнодорожные вет­ки, то, с высокой вероятностью, это не террористы. Но на Украине, по ту сторону границы, люди не видят трагикомизма в таких заголов­ках. Украинцы старательно воспроизводят логику актуальной поли­тической культуры своей страны и пытаются в соответствии с ней жить, управлять государством, выстраивать отношения со внешним миром. Таким образом, акцентуация заявляет себя в качестве нор­мы. Это типичная для субкультур ситуация, когда люди условились между собой относительно некоторых жизненных аксиом и считают, что, исходя из них, можно дальше делать выводы. То есть люди впол­не могут использовать аксиоматику большевизма или свидомизма как нечто само собой разумеющиеся.

По всей видимости, все мы сейчас также находимся в своей субкультурной ситуации, дышим воздухом, которого не замечаем. И совершенно очевидно, что эта наша акцентуированность в наи­большей степени определяется влиянием либерализма. Человек извне, представляющий некую фундаментальную традиционную (в аксиологическом смысле) позицию, моментально отметил бы в со­временном общественно-политическом мышлении России черты "герметичности", характерные обороты, общие места. Он обратил бы внимание на мнимую ясность, за которой скрываются настоящие пропасти и бездны.

Современность пропитана либерализмом, он витает в воз­духе. Это zeitgeist, "дух времени". Прежде всего он проявляется в западноцентризме – феноменологическом следствии либерализма. В последнее время западоцентричная картина мира несколько пошат­нулась, дала трещину, но, тем не менее, всё происходящее в нашей стране продолжает находиться под знаком западнического влияния. Методология восприятия и анализа действительности в политике и культуре в целом заимствованы оттуда. Мировоззренческий, философский суверенитет пока нам только снится. Уютный западный мир с видимостью решения основных противоречий, с согласованием общественных интересов, обеспечением потребностей большинства, конечно, производит колоссальный эффект на любого, кто сходит с трапа самолёта в европейском или американском аэропорту. Не­стыковки и шероховатости, изнанка этого внешнего благополучия замечаются уже во вторую очередь. Нужно проехать по странам тре­тьего мира, чтобы воочию увидеть природу западного процветания, состоящую в несправедливом, диспропорциональном торговом об­мене; заглянуть за ширму центральных офисов транснациональных корпораций, закрытых элитарных клубов; своими глазами увидеть последствия "продвижения демократии" в цветных переворотах, в диктатуре меньшинств, чтобы, как говорили в советское время, "зве­риный оскал капитализма" перестал быть высмеиваемой фигурой речи, а раскрылся буквально. Проблема мигрантов широко освещает­ся в российских СМИ, но это далеко не главный порок современного мироустройства.

В целом западный мир выглядит очень прилично, достойно, красиво, удобно, продуманно. В России в 1990-е годы наилучшим способом продвижения западных ценностей было собрать группу профессионалов по какому-нибудь направлению: от журналистов и военных до специалистов по агропромышленному производству и жилищно-коммунальному хозяйству и вывезти их на так называе­мую "стажировку" в Германию или Америку. То, что происходило с этими людьми дальше, напоминало сказочное путешествие в Триде­сятое царство. Описать чувства, которые охватывали нашего сооте­чественника при виде витрины капитализма, лучше всего понятием "индоктринации", обращения. "Стажёры" оказывались в букваль­ном смысле слова новообращёнными, неофитами, радикальными адептами религии "Великого Западного Образа Жизни". Отзвуки, обертона и реверберации этого Великого Западного Образа Жиз­ни пронизывают в России всю систему политического мышления. И освободиться, обрести собственное и более реалистичное видение мира, не завязанное на мифологию (самоубийственную, в конечном итоге, для периферии и полупериферии), а органичное нашему соб­ственному историческому опыту, целям выживания в цивилизаци­онном противостоянии, даже при всём нашем желании, – не такое простое дело.

Гарантией от либерализма не становятся даже патриотиче­ские, державнические, евразийские антизападные интенции. Все они непроизвольно отталкиваются от образа Запада как базового геш­тальта, добавляются лишь приставки "контр-" и "анти-". Такова об­ходная, окольная логика сложившейся у нас политической менталь­ности. Разумеется, отчасти вынужденная и оправданная, ибо, когда речь идёт о внешней агрессии, то реакция самозащиты, отрицания, действия от противного – самое естественное. Но нужно понимать, что политическая методология антизападничества сама по себе не выражает органических решений и подходов, а в некотором смысле тоже является порождением либерализма. Так же, как исламский экс­тремизм, ваххабизм, ИГИЛ1Организация запрещена в России. – это зеркальный идеологический двой­ник либерального тоталитаризма, его собственное порождение, а не органичная форма жизни исламских народов.

К сожалению, не являются надёжной защитой от либерализ­ма и просоветские симпатии. По мере того, как эпоха СССР отступа­ет всё дальше и дальше в прошлое, ресоветизаторские устремления приобретают всё более эмоциональный, фантазийный характер, ста­новятся всё более расплывчатыми и безответственными. Человек, ностальгирующий по советскому прошлому, внешне проявляет себя как противник либерализма. Но если рассмотреть его взгляды более пристально, то окажется, что он также проповедует комфортное, мало к чему обязывающее состояние, обнаруживающее признаки вполне либерального подхода, постмодерновой деконструкции, состояние, которое Сергей Кара-Мурза охарактеризовал как "сознание-кентавр". "В 90-е годы, – пишет Кара-Мурза, – сформировался необычный культурный тип, по выражению социолога Тощенко, человек с пара­доксальным "сознанием-кентавром". Он не принимает нынешний режим и тоскует по советским принципам жизнеустройства – и в то же время отвергает глубинные советские структуры, на которых это жизнеустройство стояло".

В качестве ещё одной иллюстрации процитирую выдержки из одного авторского блога газеты "Завтра". Это блог Галины Иван­киной, публикация от 18 декабря 2013 года под названием "Было же время..."

"Удобно, просто, незамысловато – плакать о светлом со­ветском прошлом, чтобы ничего не делать в настоящем. <...> Для очень многих современных людей ностальгия по СССР сделалась удобным актом эскапизма. Более того – поводом ничего не делать и ничего не хотеть. Выглядит это примерно следующим образом: "Я ничего не достиг и ничего не умею, потому что в 1991 году у меня украли Мечту. Теперь, вместо того чтобы стать астрономом, я рабо­таю менеджером по продажам, причём работаю плохо и меня по­стоянно сокращают! А было же время, когда люди мечтали о звёздах, а не о продажах!" Кто виноват? Общественный строй, конечно же. Мальчик до 91-го года мечтал и грезил, ходил в кружок при доме пионеров, смотрел на россыпи созвездий. Ему снился Марс, а потом ещё – Млечный Путь. Красиво? Ещё бы! А потом пришли какие-то нехорошие дядьки с не менее гадкими тётками и сунули ему в руки Mars и Milky Way. Но он-то сам ни при чём, хотя и схрупал сие с удо­вольствием. Любимая фраза большинства ностальгирующих субъек­тов: "Нас обманули!" <...> На самом деле, это очень удобно и где-то даже выгодно – годами изображать "обманутого вкладчика" и не­признанного гения, вынужденного, вместо яблонь на Марсе, созер­цать пробки на дорогах. <...> Позиция обиженного ребёнка. <...> Быть обманутым – удобно. Можно залечь на диван прямо в ботиках и ни черта не делать. Твой сын – двоечник? Виновата система обра­зования! Вот было же прекрасное и светлое время, когда ценились умные люди, а теперь подростки сидят, уткнувшись в свои гаджеты от слова "гад". Твоя дочь малюется, как клоунесса и дымит, как паро­воз? Виноват, разумеется, Дом-2, который все они (то есть растлен­ная молодёжь) смотрят часами. А я? А я страдаю, что у меня украли Мечту с большой буквы "Мэ". Хотели быть стратонавтами, а стали главбухами и теперь с горя бухаем. Об одном человеке было сказано даже так: "Повесился, потому что не смог вписаться в эту пакость". <...> В советские времена спорт был для всех, а теперь – только для богатых!" – пишет в комментариях женщина, которой врачи поста­вили популярный при нынешнем колбасо-изобилии диагноз "ожи­рение". <...> Оказалось, что под словом "спорт" моя собеседница подразумевала не какое-то там унылое подтягивание на турнике, а модную аэробику в элитном фитнес-клубе. Я же говорю – весьма удобно. "Я больна, потому что меня лишили спорта, который нынче работает лишь на потребу проклятой Вандербильдихи!" И – хлоп! тортик. В процессе пожирания тортиков (впрочем, напичканных ГМО-дрянью) можно уронить ностальгическую слезинку по поводу V зимней спартакиады народов СССР 1982 года и вспомнить песенку "Мы верим твёрдо в героев спорта!"2zavtra.ru

В данном случае политические либеральные аллюзии тес­но сплетаются с бытовыми. В нашем обществе именно на бытовом уровне либерализм является особенно прочным. "Тучные нулевые" и начало "десятых" заслуживают быть названными эпохой "Великой Бытовой Либеральной Революции". Политический и управленче­ский распад и децентрализация страны были кое-как остановлены укреплением "вертикали власти", тогда как либерализация частной сферы и общественных отношений в "тучные годы" происходили ударными темпами. В "нулевые" мы занимались уже не рассматриванием фасада западной цивилизации. Начался активнейший пере­нос на нашу почву технологий и инструментов организации жизни пресловутого middle class, среднего класса, начиная с отделки квар­тир до сценариев проведения семейных праздников и маленьких секретов карьерного роста.

С этого времени аксиоматика сильно меняется. Если в 1990-е годы общество оставалось в значительной степени советским, пост­советским, травмированным подвидом общности советского типа, то "нулевые" совершают качественный скачок: общество вдруг со­знаёт, что красивая картинка доступна к обладанию. Азарт обладательства нельзя описать! Этим оказалась смята остаточная инерция советизма: куда-то исчезли агрокультурный ажиотаж "на шести со­тках", восторг заготовок и консервации, традиционные посиделки соседок на лавочках и мужские коллективные корпения над техни­кой в гаражах. Люди меньше стали ходить в гости, тесные связи се­мей в трёх поколениях с совместным времяпрепровождением и ре­шением разнообразных бытовых вопросов сменились автономией, поддерживаемой как молодыми, так и стариками. Прежние катего­рии, такие как скромный достаток, тихая жизнь, домашние интересы, сердечность отношений, экономия, труд своими руками стали трак­товаться как архаичные и смешные. На месте этого стала рождаться другая, более стерильная и рационализованная модель, связанная с получением удовольствия от пользования вещами, ранее недоступ­ными, удовлетворения от личной статусности при одновременной индивидуализации. Произошло снижение эмоциональной зависи­мости между родными, соседями и членами профессиональных кол­лективов.

Запад преодолел этот путь на 30-40 лет раньше, и в "нулевые" на наше общество транслировалась уже готовая, выверенная сумма решений. Поэтому, вольно или невольно, посвящение в welfare (бла­госостояние, англ.) имело следствием принятие априорной правоты Запада, преимущества либеральной позиции по большинству вопросов. В представлении обывателя Запад населён людьми, "знающими толк в вещах", ведающими, как надо жить. Глобализирующийся мир взирает на Запад как на учителя и вполне логично переходит на еди­ные вестернизированные стандарты.

Прошло 10-12 лет, и переход у нас в целом завершился. На сегодняшний день советского или тем более коммунистического со­знания в России больше нет. Я не знаю, о чём говорят сторонники якобы необходимой срочной декоммунизации и десоветизации в России. Есть явления инертности, косности, например, когда людям удобнее жить по-прежнему, на улице Луначарского, а не привыкать к историческому названию "Покровская". Определённая атрофия вкуса, апатия, неразборчивость, всеядность – это то, чего в нашем обществе можно найти сколько угодно. Но советизм как принци­пиальная ценностная позиция исчез. Никто не станет утверждать, что именно товарищ Луначарский ему дорог. Пожалуй, многие даже согласятся, что "улица Покровская" звучало бы намного лучше, но "улица Луначарского" привычней. Что у нас до сих пор точно есть – это брендированность "советского" в рамках его пропагандистски-коммерческого использования и ретро-стилистики, но собственно "совка" не найти.

То, что вменяется России в вину как проявления советского или имперского, великодержавного типа, – это, на самом деле, проявле­ния обычной континуальности сознания. Как ни крути, период СССР был. Внутри нас всегда будет сохраняться определённая ретроспек­ция. Десоветизировать до рвотного рефлекса, до амнезии означало бы просто изнасиловать личность. Да, мы жили, жили по-своему, но это была жизнь, а не что-то иное. Как по Василию Шукшину: "Всё было не зря: наши песни, наши сказки, наши неимоверной тяжести победы, наши страдания, – не отдавай всего этого за понюх табаку... Мы уме­ли жить. Помни это". Сейчас это память о том, что мы были, что нашей стране и обществу не 20 лет, как иногда можно услышать в СМИ, а го­раздо больше.

Время от времени вспыхивающие дискуссии о "насилии в бра­ке" или "шлепках в процессе воспитания детей" имеют целью инси­нуировать по поводу неисправимо тоталитарного характера россий­ской жизни и бесконечно тыкать в "совок". Если судить по сюжетам телепередач и записям в соцсетях, то может показаться, что всё стано­вится хуже и хуже: детей только и делают, что порют, женщина в доме переживает неописуемые притеснения. Между тем это впечатление ошибочное, и оно скорее выявляет "смягчение нравов". Либераль­ный подход, стандарты восприятия изменились. Ещё 15-20 лет назад никому даже в голову бы не пришло возводить в проблему шлепки при воспитании. В действительности, отношения в семье между су­пругами, воспитательные отношения, стратегии жизненной реализа­ции либерализовались и продолжают либерализовываться. Женщина проявляет такие желания и запросы, такую чувствительность к обра­щению в свой адрес, какой у неё не было ещё совсем недавно. Тради­ционное понимание семьи сломано, иерархия мужского и женского за последние 15 лет нивелировалась, и тема мужского шовинизма на сегодня уже вызывает атаку на встречном курсе – стремление фе­министского лобби перейти в наступление, деморализовать и уни­чтожить соперника, табуировав само упоминание о различиях между полами. Равным образом родительская деспотия неожиданно встаёт в центр обсуждений в условиях, когда воспитательная активность объективно находится на историческом минимуме, когда дети предъ­являют требования и запросы к родителям, невиданные десятилетие- другое назад.

Такова калька с логики процессов толерантизации и партику­ляризма в западном обществе. Начиная с 1970-х годов, традиционные институции и практики: семья и родительство, образование, работа учителя – всё стало подвергаться систематической обструкции. Вез­де стали мерещиться корысть и желание власти, манипуляции, пси­хологическое давление со стороны старших. В таких обстоятельствах не воспитывать лучше, чем воспитывать, это менее предосудительно. Дети, предоставленные сами себе, растущие без определяющего, формирующего влияния ответственных взрослых, для современных родителей почти не представляют проблемы в сравнении с пресло­вутой угрозой быть обвинёнными в репрессивности, в ограничении детской свободы. Сегодня эта акцентуированная логика поиска авто­ритаризма везде, где только можно, погони с увеличительной лупой за посягательствами на личную свободу распространилась и в нашем обществе. Мама и папа нередко ощущают неудобство при указании своему чаду на должное и недолжное в его действиях. Это проявле­ние бытового либерализма. "Всё ситуативно, нет общих правил, есть лишь многочисленные личные мнения и только", – так кажется со­временному родителю. "Откуда я знаю, что для него лучше?" – за­даётся он вопросом. Формируется иррациональный страх перед ре­прессивностью, родитель не может воспитывать, он боится оказаться манипулятором, погрешить "удушающей любовью". В такой ситуации вполне естественно, что потребность ребёнка в воспитании волнует его значительно меньше, чем общественное мнение.

Аналогичные процессы происходят и в отношениях между супругами. По факту утраты идеи ответственности за другого, идеи совершенствования отношений, этоса дома, из-за панической бо­язни вторжения в чужую свободу, нарушения суверенитета, табуи­руется всё, что может служить предметом разногласий. Оба супруга самореализуются где-то на стороне: в карьере, общественной деятельности, но внутри дома действует негласный церемониал ненарушения чужой автономии, исключения любого непроизвольного вмешательства в выбор другого. Понятно, что проблема семейных противоречий, конфликтов отцов и детей или свекровей и невесток при этом уходит. Но какой ценой? Семья перестаёт быть средоточи­ем событий, предметом заботы, совместного делания. Жизнь в доме замирает. В лучшем случае эти люди способны вместе отдыхать, де­лить приятные моменты, поддерживая между собой ни к чему не обязывающее общение. Любая координация более сложного уровня: взаимопомощь, взаимовыручка, жертвование комфортом ради другого – в рамках подобной системы представляется уже трудноо­существимым.

Точно так же и церковная проповедь, к сожалению, мало за­щищена от влияния духа времени. Зачастую она не видит этой самой проблемы – интерференции с либеральной пропагандой. Для Церк­ви мотивы мира и уступчивости являются в определённой мере тра­диционными, но звучит эта проповедь в новых условиях – в усло­виях крайней индивидуализации. В этом случае акцент на любовь, прощение и неосуждение работает на усиление партикуляризма и релятивизма, становится своего рода аналогом антирепрессивных, антиавторитарных концепций, удобно прикрывает распад традици­онной семьи, отношений иерархии и педагогического авторитета. Отношение к жизни и смерти, труду и досугу, страданиям и радостям всё больше обнаруживают в православных верующих привержен­цев массового культурного стандарта. "Уважение к неповторимой и уникальной личности, образу Божию" – замечательный повод для плюрализации и толерантизации под христианско-церковными обо­снованиями.

Таковы реалии либерализма в широком смысле, феномено­логии либерализма, выходящей за границы политической сферы, ли­берализма как господствующего экзистенциального явления нашего времени.

У читателя может возникнуть вопрос: каким же образом из­бежать заражения либерализмом? Ранее уже говорилось о том, что идеологическое оппонирование западной системе ценностей, патри­отическая установка являются лишь формальной антитезой, остава­ясь при этом пронизанной либеральными коннотациями, ощущени­ем собственной вторичности, зависимости от либерального дискурса как от базового. Это напоминает ситуацию, когда подросток демон­стративно противоречит старшим. У него это только видимость само­стоятельности, в действительности же он не знает, что такое самостоятельная позиция, он умеет и знает только одно – поступать наоборот. Так и в нашем обществе: понятия "суверенитет", "цивилизованность", "свобода", "развитие" по-прежнему интерпретируются преимуще­ственно в западном политологическом значении. Сэмюэл Хантингтон нам польстил, выделив кроме западной ещё 4-5 отдельных "цивили­заций". Это в большей степени обусловлено той терминологией, ко­торую использовал геополитик: под "цивилизациями" у Хантингтона понимаются части мира с общим культурно-религиозным прошлым и относительно сильной политической традицией. По существу, циви­лизация одна, варьируются лишь отдельные опции и элиты, которые кое-где не желают уступать контроль над региональными ресурсами и активами.

Если мы хотим выжить, то избавление от либерализма на повседневном уровне предстоит пройти каждому, включая и ав­тора настоящего доклада, который 15 лет назад вместе с семьёй перебрался из Санкт-Петербурга в российскую глубинку, в дерев­ню. Каждому есть о чём думать и о чём беспокоиться в плане на­хождения возможностей жить вне и вопреки логике либерального мейнстрима.

Не следует обходить стороной и тему церковного либерализ­ма (либерализма в его узком значении) – принадлежности тех или иных фигур к течению критиков Патриархии, сторонников церковных реформ и так называемого "европравославия". В чём же заключается комплекс взглядов церковного либерала? В первую очередь, в тре­петном отношении к privacy, личному пространству, в иной симпто­матике неофитства. Вместо "взрывного обращения" – более само­стоятельное и даже самодостаточное отношение к жизни. В процессе "смотрин" человек отрабатывает критический материал по отноше­нию к Церкви, решая, "зачем ему это нужно". Он может длительный срок находиться в двойственном положении, прежде чем входить в круг постоянных адептов и принимать на себя обязательства по ис­полнению полного объёма предписаний. Иметь ни к чему не обязывающие симпатии к христианству спокойнее и проще, нежели окунаться в тотальную религиозность.

В основе церковного либерализма – антропологический оптимизм. Положение верующего мыслится достаточно определён­ным, устойчивым; личные недостатки, грехи, по всей видимости, будут прощены Богом. Не существует драмы гибели и спасения души, оправ­дания в очах Божиих, перерождения из "ветхого человека" в "нового", метанойи – перемены ума. В рамках либерального мировосприятия плохо понятной остаётся мысль об идеальном "я", к которому нуж­но идти путём дисциплины, труда и аскезы; в стороне остаются идеи авторитета и подражания – организующие начала традиции. "Я" по­нимается здесь как "моё индивидуальное", совершенно конкретное, то, которое известно "здесь и сейчас". Оно-то и представляет собой образ Божий, уникальную и абсолютную ценность. Всё содержание христианской жизни состоит в нравственной деятельности в соответ­ствии с евангельскими принципами, понятыми каждым человеком в своём индивидуальном ключе ("личное прочтение Евангелия").

Для либерального сознания характерен психологический реверс: от принципа "я в системе Божиего мира" к принципу – "Бог в моём внутреннем мире", с отходом от универсализма в направле­нии экзистенциальности и, в конечном итоге, индивидуального ли­берализма. Меняется тип созерцания Бога. "Исторический Христос" отличается от традиционного образа Всевышнего Бога, Первонача­ла и Творца всей жизни. Бог эпохи научных открытий, промышлен­ного бума, общественных новаций заключён в рамки научности и историзма, ограничен пределами рациональных закономерностей, понимаемых как объективные. Не существует цели познания Суще­го, перестройки ума для проникновения в Божественный принцип, но приспособление Евангелия к тому, чтобы, как говорит Поль Рикёр3(фр. Paul Ricreur; 1913 – 2005) – французский философ, представитель школы философской герменевтики. , "христианскую истину сделать доступной умам, приученным к отрицанию сверхъестественного". Такова суть теологии секуляри­зации или aggiornamento4(итал. – обновление) – приспосабливание Католической церкви к актуальным условиям. Термин вошёл в широкое употребление после Второго Ватиканского собора. , если использовать римско-католическую терминологию.

Тематика евхаристического возрождения обнажает вопрос о харизматическом основании "новой религиозности". Модернизм в целом тяготеет к рационализации, к "вере посредством разума". История, человеческие взаимоотношения и дела трактуются психо­логически и прагматически, вне духовного контекста. Собственно религиозная часть при этом выражается учением о дарах Духа. Для Православия с его сильным богослужебным ядром это означает уси­ление внимания к Евхаристии. Для либерализма характер фундамен­тального действа имеет одна Евхаристия, на которой заканчивается рациональный разбор учения и которая рассматривается в качестве ценности, принимаемой на веру и недоступной для любого рассужде­ния. При этом со стороны церковных либералов всё чаще звучит тре­бование о разъединении традиционной привязки Евхаристии к Таин­ству исповеди.

Либерализм ставит на место воцерковленности евхаристичность. Единство у литургической Чаши трактуется как единство высшего рода, единство вообще, вне необходимости согласования, нормирования частных позиций посредством традиционных пред­писаний, канонов, обычаев, доктринальных установлений. Этим достигается сопряжение с ещё одним, помимо прагматизма, осно­вополагающим качеством "новой религиозности" – её интимно­личной направленностью. Харизма, в отличие от традиции, не предписывает ничего общего, она направлена лично на каждого и лично каждым воспринимается. Это часть Божественного, кото­рую каждый получает от жертвенника. И одновременно она есть акт общей веры, ценность, разделяемая прочими членами общины. В сложной игре переживаний вокруг темы Евхаристии созна­ние "новых" находит залог своего христианства и принадлежности к Церкви, исполнение упований о прямом сообщении со Христом и истинном исповедании вне формализма и условностей. По сути, за Евхаристией и только за ней новым религиозным сознанием признаётся свойство фундаментального религиозного действия. Оставшаяся жизнь верующего десакрализована и укладывается в рамки его индивидуального выбора.

В результате уже сегодня часть московских церковных либералов перестаёт подчиняться общим требованиям вероисповедной и литургической дисциплины, а практикует de facto собственную вер­сию благочестия: произвольно выбирает период и рацион постов (причём с особым удовольствием, демонстративно, как знак особой раскрепощённости, размещая в соцсетях фотографии застолий со скоромными блюдами), свободно причащается без подготовки и ис­поведи, женщины не признают головных уборов в храме и ограниче­ний на период месячных очищений. Примером проповеди религиоз­ного индивидуализма, privacy, является "теория частного лица" игу­мена Петра (Мещеринова): "Способствует, например, нашему богообщению пост – постимся. Не помогает – определяем такую его свою меру, чтобы наше христианство не превращалось в Религию Еды. Нас раздражает соприкосновение с церковной средой – сводим его к минимуму. Наводит тоску понуждение себя к учащённому посещению храма – определим себе такую, опять же, свою, меру, чтобы тоски не было, а была радость". Пример другого утверждения о. Петра: "Что нас раздражает, надоело, то не от Бога".

Вторым отличительным свойством либерала является повы­шенный критицизм. Это создает особую обстановку, когда обсуж­дение "церковных проблем" становится едва ли не единственным значимым интересом и содержанием деятельности. Массированная критическая реакция, когда в дискуссии по "церковным проблемам" вовлекается всё большее количество людей, – новое для Русской Церкви явление. Открывается обширная рефлексия о том, что есть и чем должна быть церковность с позиции современного человека – человека успеха, уверенного в своей способности видеть недостатки и обсуждать проблемы соответственно своему пониманию. Возника­ет новый для Церкви тип "королей критики", известность которых в основном связана с остротой критических суждений.

По понятным причинам Церковь плохо преобразуется по формулам welfare society5англ., общество благоденствия, общество благосостояния , "дивного нового мира". Если идеология успеха где-либо испытывает трудности, то в большой мере это каса­ется именно России и среды православных. Действительность Церк­ви кающихся (не всегда) грешников наводит на самые пессимисти­ческие размышления. Возникает почва для любопытной инверсии, которую можно назвать "стыдом перед обществом за Церковь" или специфической "антицерковностью церковников". В политической области Россия, не желающая следовать рецептам своего счастья, вызывает у части либеральных радетелей всё более напряжённую экспрессию, переходящую в презрение к "этой стране", и проклятья в её адрес. Так и у Церкви собирается довольно своих, непонятых, обманувшихся в ожиданиях, изнывающих от несоответствия макси­малистским амбициям, изливающих вовне своё обильное раздраже­ние и жёлчь. Критическая деконструкция достигает пика, нарастает паника: новообращенных, уверовавших во Христа... некуда приво­дить! В церковной действительности их, с высокой вероятностью, "развратят и погубят". "Куда мы зовём людей?" – вопрошает игумен Пётр (Мещеринов).

"Правда" и "объективность" критиков специфичны и отража­ют, помимо обычного анализа, отягощенность ума психотическими факторами. Над православными нависает комплекс несоответствия ("Почему православные такие?"), а степень неустройства церковной жизни оценивается выше, чем в целом по обществу. Расцерковление, выгорание священнослужителей и монашествующих, вероотступни­чество как проявления декадентства и ренегатства парадоксальным образом становятся лакомыми темами, выражением самоненависти и своеобразной практической иллюстрацией протеста против имею­щихся условий.

Логика развития либерализма постепенно вынуждает его носителя перейти на позицию анти-апологетики. Наглядным приме­ром может служить бесконечная серия статей Андрея Десницкого на информационном ресурсе "Газета.ru", содержание которых со­стоит исключительно в обнаружении у РПЦ всё новых изъянов, по­рочащих её связей. Церковь в подобной диспозиции преподносится в роли больного человека, требующего морального шефства над со­бой со стороны прогрессивной либеральной общественности. Бук­вальным образом церковными диссидентами используется лекало интеллигентской политической оппозиции, в котором она объяв­ляет себя "совестью нации" и при первой возможности готовится к осуществлению "диктатуры активного меньшинства", к проведению любых реформ, "шоковых терапий", переворотов, расстрелов по­литических противников из танковых орудий – мероприятий явно антидемократических и антиконституционных, однако выражающих безграничную приверженность ценностям Великого Западного Об­раза Жизни.

В каком месте происходит разрыв церковных либералов с церковностью, в точности нельзя сказать. Один Бог ведает сердца человеческие. Но можно определённо констатировать, что длитель­ное критическое "полоскание" церковных проблем перед внешней аудиторией ставит вопрос о преимущественном инкорпорировании этих людей в общность секулярного социума или его страт, таких как молодёжные субкультуры или либеральная диссидентствующая интеллигенция.

Наглядный пример представляют информационные атаки на Церковь в 2010-2013 годах, в ходе которых церковные либералы предпочли дистанцироваться от Патриархии и, наоборот, про­явить солидарность со светской либеральной столичной интел­лигенцией. Последняя, напомним, выступила яростным критиком "дела Пусси райот" и некоторых других резонансных эпизодов, имевших мишенью лично Патриарха Кирилла. Обратим внимание, что избрание Патриарха Кирилла первоначально было прохладно воспринято консервативными, традиционалистски настроенными православными, а церковные либералы тогда радовались и воз­лагали надежды на нового предстоятеля Русской Церкви в плане церковных реформ. Однако для традиционалиста вера означает любовь к Церкви, преданность Церкви, зримым символом и выс­шим иерархом которой является Патриарх. Поддержать Патриарха перед внешними нападками представляется естественным долгом совести. В результате на фоне информационных атак внутри Церк­ви сформировывается иная конфигурация сил – консервативный консенсус. Либеральное сознание, напротив, ассоциирует себя с Церковью, лишь исходя из факта соответствия последней либе­ральной аксиоматике. Либеральное сознание очень чувствитель­но к оценкам светскими либеральными авторитетами состояния церковных дел и личных качеств иерархов и проповедников. Для либерала референтна, в первую очередь, позиция либерального клуба, хотя бы таковой и состоял в основном из людей нецерковно и светски ориентированных. Негативный отклик клуба на действия и заявления церковных лиц порождает в среде церковных либера­лов чувство раздвоенности, что часто оканчивается для них ухо­дом в церковное диссидентство.

Этический стандарт либерализма обусловлен прежде всего личными связями членов клуба. В итоге, известный принцип "рукопожатности" заменяет церковному либералу ценностные крите­рии и императивы, включая и доктринальную дисциплину. Любо­пытный сюжет можно было наблюдать на Крите в дни работы Собо­ра представителей ряда поместных Церквей. С открытым письмом к Собору обратилась организация под названием "Православная рабочая группа Европейского форума ЛГБТ-христианских групп". В письме шла речь о необходимости смягчения позиции Церкви по отношению к лицам нетрадиционной ориентации и о возможно­сти признания совместимости таковой со статусом православного верующего. Нужно сказать, что для православной среды и Русской Церкви в частности тематика богословского оправдания ЛГБТ не является актуальной в аналогичной или хотя бы приблизительно той же степени, как в некоторых западных протестантских сообще­ствах. Даже внутри католицизма, существенно либерализованного в десятилетия после II Ватиканского собора, дискуссии о легали­зации "однополой любви" остаются за пределами официальной повестки. Тем паче в России, в среде православного духовенства и паствы, общественное мнение по отношению к подобным попыт­кам остаётся сугубо негативным. Появление упомянутого открыто­го письма осталось бы малозначащим эпизодом, прошло незаме­ченным, если бы неожиданно не обнаружилось, кто является его автором. Некто М., человек весьма известный в московской либе­ральной тусовке – прихожанин храма Косьмы и Дамиана, прожи­вающий последние годы за границей в Польше в паре с гомосек­суальным партнёром. Ввиду данного обстоятельства определиться с отношением к письму церковным либералам оказалось гораздо сложнее. С одной стороны, они понимали, что для богословской реабилитации меньшинств время пока не пришло и почва не гото­ва. Притязания западных геев и лесби на равенство прав, включая полную толерантность к себе в церквях, возможность избираться в клир, принимать сан, заключать браки, в российских условиях расцениваются сугубо отрицательно: как проявления распада за­падных общества и культуры, попирания основ, грубого давления и размывания христианского вероучения. Но когда на другую чашу весов оказалась поставлена одна-единственная рукопожатная персона М., его страдания от пребывания в "гомофобной среде" вызвали у либералов уже вполне ощутимое сочувствие. Письмо "Европейского форума ЛГБТ-христианских групп" к Критскому со­бору стало обретать в их сообществе положительные коннотации. Смягчение доктринальной позиции Православия по отношению к ЛГБТ, понимаемое в виде смягчения отношения к конкретному М., начало мыслиться многими уже более оправданным и естествен­ным.

Скажись режиссура этой провокации более развёрнутой, симпатизанты М. могли бы в короткие сроки составить движение за пересмотр положений православной доктрины в пользу согласия с присутствием в Церкви особых "ЛГБТ-христиан". Конфликт со сторон­никами традиционной морали дополнительно подпитал бы ажиотаж вокруг этой темы, вызвал усиленный медийный интерес, противоре­чивые трактовки, привёл бы к новому витку информационных атак, обвинений и провокаций. Запутанный клубок проблем возник бы в неожиданном месте, вдруг, буквально "из ничего". Причиной же взры­ва, кризиса нешуточных масштабов явился бы, как это ни странно, "ка­зус М." вкупе с видоизменённой оптикой этики-совести церковных либералов.

Либеральное сознание – сознание ассимилируемое, стоящее под определяющим влиянием секулярных концепций. Инфильтра­ции от мира внутрь Церкви имели место в разные времена. К приме­ру, говорят об инфильтрациях языческой римской государственной идеологии после эдикта 312 года, изданного императором Констан­тином. В советский период также было заметно желание подстроить церковную доктрину под господствующую идеологию с целью соз­дания специфического "богословия Октября". На сегодняшний день инфильтрации носят, по преимуществу, либеральный характер. Разу­меется, существует проблема державнических, националистических, советистских, сталинистских аллюзий на темы православия, но доми­нирующий идеологический перенос генерируется именно в дискурсе "прогрессивной западной цивилизации".

При переходе на либеральные позиции происходит своего рода "переобращение". Своим реальным кредо человек имеет некий набор социально-либеральной догматики, её лапидарных формул- аксиом: "свобода лучше, чем несвобода", "власть противопоставлена обществу", "личный выбор – превыше всего", "защита прав и свобод человека" и так далее. Внутри Церкви складывается круг исповедую­щих некую видоизменённую веру, вернее, квазирелигию – прогрессизма, социального фундаментализма, причём исповедующих её фа­натически.

Что такое социальный фундаментализм? В последние 30-50 лет религиозные сообщества взаимодействуют с мирским окружени­ем и ощущают себя в мирском окружении принципиально иначе, чем раньше. На глазах у последних двух-трёх поколений развёртывается, по существу, новый рукотворный "социальный космос", которым вы­водится из поля зрения космос естественный. На данной базе фор­мируется особый тип мировосприятия, который может быть назван социальным фундаментализмом. Это мировосприятие отличается от прежней культурной и духовной традиции, основанной на тесной связи с естественным миром, Божиим творением. Вместо этого за объективную реальность принимается реальность, которая даётся преимущественно в социальных ощущениях. Современное общество самодостаточно, замкнуто на себя и источниками откровения в нём служат его внутренние экономические, политические, бюрократи­ческие, обывательские гении и музы. Перемещение на новое поле и закрепление "старых", "классических" культур и вероисповеданий в контуре нового рукотворного мироустройства носит название "со­циализации".

Что происходит в поле социального фундаментализма? Давным-давно, в самом начале развития теории социальности, Дюркгеймом была выражена мысль, что процессы в теле общества не есть чистая арифметика, что они сложным образом влияют на людей и социальные институты. То есть существует некая мистика, метафизика современной цивилизации, больших человеческих масс, мегаполиса. Сам Дюркгейм предлагает к использованию по­нятие "божественного социального". "Общество, – утверждает он, – и есть Бог". Можно было бы списать это утверждение на во­люнтаризм автора, но развитие событий показывает, что тематика социального всё более затуманивается, мистифицируется, несмо­тря на развитие знания, объективных методов исследований, ши­рочайшего обмена информацией. На сегодняшний день человече­ство обладает крайне смутным представлением о том, что является движущими силами истории и по каким закономерностям проис­ходят изменения в обществе. И дело не только в факторах скрытого управления и манипулирования. Стержневые концепции, такие как теория общественного договора, теория гражданского общества, теория модернизации, теория свободного действия, laissez-faire6(фр. позвольте-делать), экономическая доктрина, провозглашающая минимизацию государственного вмешательства в экономику , монетарная теория, теория сингулярности, электоральная тео­рия, схема мейнстрим/маргинес, экономические циклы, "длинные волны", "короткие волны", пресловутая пирамида потребностей Маслоу имеют в своём основании серьёзнейшие пустоты, уходят своими корнями куда-то во мглу внерассудочного, культового, принимаемого на веру. Тот, кто имеет дело с современными гума­нитарными науками, знает, как много внутри этих областей про­явлений иррационального, пралогического, выражаясь термином французского исследователя психологии простейших анимистиче­ских обществ Люсьена Леви-Брюля.

Леви-Брюль в конце XIX – начале ХХ веков посвятил свою на­учную деятельность доказательству фундаментальной перестройки, рационализации мышления под воздействием прогресса, описанию изменений, происходящих с современным сознанием по отношению к сознанию архаических, не захваченных цивилизацией племён. Увы, европеец или американец, представители прогрессивной части человечества XXI века, демонстрируют многие особенности древнейшего, дологического и магического мышления.

По Веберу, естественный мир расколдован; по Ницше, "Бог умер"; согласно Дюркгейму, сакрум перенесён с небес ("Общество и есть Бог"). Однако в результате мы наблюдаем отнюдь не рационали­зацию сознания в духе философии Просвещения, а совершенно про­тивоположный процесс. Современность заново переживает эффект околдовывания и сакрализации. Предметом нового культа становит­ся социум, внутри которого различаются неясные метафизические бурления. Отсюда происходит вся психосемантика "невидимой руки", "плавильного тигля" – субституций Бога Вседержителя и Промысла. Общество – это "чёрный ящик", и человек соотносится с этой соци­альной алхимией по принципу "мистического соучастия", партиципации ("мистическая сопричастность", фр. participation mystique, также понятие Леви-Брюля). Как это действует, до конца не понимает никто. Но так же, как древний дикарь-анимист, современный обыватель на всякий случай предпочитает чтить социальные алтари и кумиры и лишний раз не гневить ревнивых божеств политики, экономики, со­циальной сферы.

Например, "социализация ребёнка" в последнее время часто провозглашается главным и наиболее важным аспектом взросления. Родители, старшие, по сути, самоустраняются, предоставляя ребёнку вольницу, свободное обращение со сверстниками в среде соцсетей и неурегулированных, хаотических, люмпенизированных отношений. Казалось бы, что в этом хорошего, какая педагогика может строить­ся на стихии "тусовки", этого современного беcпризорничества? Но страх якобы необратимого ущерба из-за "недостаточной социализа­ции", до конца не выясненных, но почитаемых в качестве поистине ужасающих последствий, перевешивает. Среднему родителю сложно определить содержание понятия "социализации", выглядящего бо­лее чем странно. Однако под влиянием доводов социального фунда­ментализма, либеральной аксиоматики он ни за что не возьмётся переменить ребёнку среду общения, панически смотрит на воспитание собственными силами, в домашнем кругу, таким образом наглядно демонстрируя иррациональность и низкопоклонство современного представления о социальности.

Как меняется ситуация в рукотворном социальном космосе, наглядно показывают перемены на уровне афористики – исчезно­вение и, наоборот, введение в обиход новых пословиц и поговорок. Афористичная форма всегда выражала сконцентрированную этику. "Сколько верёвочке не виться...", "капля камень точит", "старый друг лучше новых двух". Новая аксиоматика – это "бабло побеждает зло", "бери от жизни всё", "я никому ничего не должен", "не делай добра, не получишь зла", "все не могут ошибаться".

Либеральный переход имеет под собой изменение причинно-следственных зависимостей – с тех, что были в естественном космо­се, на те, что справедливы для космоса рукотворного. Всё вместе это напоминает суперрелигию, откуда в своё время явятся и семь всадни­ков Апокалипсиса, и Вавилонская блудница, и какие угодно типажи, в буквальном ли персонифицированном качестве или на уровне аф­фектов коллективной психологии.

Религия, напротив, десакрализуется и из носительницы выс­шего откровения низводится до положения одного из общественных феноменов, подвида идеологии и субкультуры, включаемого в совре­менное общество на правах "дочернего", аффилированного, младше­го по рангу. Религиозным сообществам предоставляется небогатый выбор: согласиться на социализацию либо быть отнесенными к кате­гории маргинальных.

Часто можно слышать о наступлении новой эпохи постсекуляризма. В общем примере возвращение религиозного фактора в по­литику и общественную жизнь церковными экспертами оценивается положительно. Однако такое возвращение мало меняет соотношение сил, ибо цивилизация в целом продолжает существовать на безре­лигиозных, секулярных началах. Череда изменений, реформ, инноваций продуцируется отнюдь не духовными факторами (знаменитое "Компьютер работает без богословия"). Феноменология религиозных сообществ, их внутреннего "конфессионального мира" значительно уступает в разнообразии и силе миру секулярному.

IT WORKS!7англ., Это работает! – мощнейший и универсальный аргумент агно­стиков и атеистов. Моральные качества словно бы не требуются в процессе творения нового. Правда, потом мы видим побочные след­ствия "IT WORKS!" в чудовищных механизмах военного уничтожения, в многочисленных подменах и фикциях, наподобие индустрии синте­тической пищи, в посягательствах на саму идентичность человека, в биогенетических экспериментах или создании смешанных человеко­кибернетических систем.

Тем не менее ни одна из религий не торопится дать исчер­пывающее объяснение цивилизационным процессам, проповедать идею мироустройства альтернативного секулярному. Слишком долго прогресс двигался энергией безрелигиозного поиска, слиш­ком сильна оказалась в результате тяга к эмпирии, к обустройству "этой", а не "той" жизни... В крайнем случае, религии предпочитают занять позицию морального комментатора, голоса Очевидности по отдельным вопросам или, в случае современных теократий Востока, используют религиозный фактор для укрепления связности поли­тической конструкции и мобилизации масс. Впрочем, сциентизм, техницизм, прагматика современности не лучшим образом отража­ются на религиозной ментальности. Они проникают глубоко в ткань религиозной психологии и начинает видоизменять её под себя. Ре­лигиозные сообщества охватывает тоска по своему положению, свя­занная с ощущением собственной малости, провинциализма, забро­шенности ("гетто", в терминологии нынешних православных). В них разрастается конфликт со своей "старой моралью", в большей части интроспективной и лишь когда-то давно смевшей стоять независимо от общественной проблематики, быть единственно актуальной. Требование модернизации воспринимается как абсолютный и са­моочевидный императив, устраняющий дискомфорт от пребывания в ограниченном и периферийном по отношению к мейнстриму про­странстве – "гетто". "Свобода", в противоположность существова­нию в "гетто", в новом религиозном сознании парадоксальным об­разом закрепляется за "большим социумом". "Быть свободным" на языке социализированного христианства, по факту, означает не ис­пытывать затруднений, связанных с религиозной самоидентифика­цией, в доступе к личным возможностям и благам. Для религии, тра­диционно мыслившей себя хранительницей истины, светом миру, такой переворот оказывается равносильным потере воли к жизни, пораженчеству и обречённости – утрате мотиваций к выживанию и сохранению собственных принципов.

Постсекулярность – это предложение неравного брака или письмо под диктовку. Хотя, по видимости, за религиозным фактором признаётся некоторое значение, конфессиональные сообщества ан­гажируются к диалогу, но в качестве партнёра секулярному актору нужны не аутентичные традиции, а их социализированные версии. По результатам социализации, разные религиозные системы, напри­мер, Православная Церковь, или новые протестантские движения, или восточные культы "пристраиваются к делу" и получают свой "социальный паспорт". Так, для православия в России "паспортны­ми качествами" оказываются патриотизм, этатизм, проповедь меж­конфессионального мира и идеологические аллюзии на тему отече­ственной истории. Создается и альтернативная версия паспорта: с акцентом на правах и свободах, борьбе с коррупцией, критике оте­чественной истории.

Социализированные религии – пасынки и падчерицы соци­ального фундаментализма, бледные тени собственных исторических традиций, крайне поверхностные, лишённые трансценденции и, по существу, смирившиеся с собственной невозможностью. Конфессиональные авторитеты поневоле сами вынуждены умерить интенции своей проповеди, избегая внушать последователям логику автаркии, пренебрежения миром и земными благами. Ибо результатом "неотмирных" призывов в обстановке недостатка трансценденции стано­вится не столько духовный рост, сколько закономерное движение вниз по ступеням социальной лестницы, либо эксцессы экстремизма, что ещё более прискорбно.

Диалог с обществом или с современностью – это один из клю­чевых тезисов церковного либерализма. Как выглядит такой диалог, нетрудно увидеть на примере западных протестантских деномина­ций. На первых порах имеют место беседы о благе социального слу­жения и неполноценности конфессиональной жизни внутри "гетто"; на следующем шагу выясняется, что Церковь не может рассчитывать на внимание общества до тех пор, пока не станет разделять основные постулаты социального фундаментализма. В финале диалога встаёт требование о фактическом самоупразднении, его общеевропейский вариант – в беспечальной атмосфере welfare society клерикалы одни мучаются исторической виной и вынуждены отрекаться от упомина­ний о своих принципах.

В первоначальных доктринах лютеран, англикан, епископалов не было ничего напоминающего теперешнюю проблематику женско­го священства или признания гомосексуальных союзов. Но изменя­ется модальность общественных процессов, и богословие послушно следует показаниям социального разума, дрейфует за общественным мнением. Не существует развёрнутых теологических, канонических, церковно-исторических обоснований церковных новшеств, един­ственная их причина – инфильтрации культа "божественного со­циального". Представители меньшинств всё более представлены в различных сферах общественной жизни. Они благополучны и демон­стрируют раскованный, непринуждённый стиль поведения, отвечаю­щий общественным представлениям об адекватности, открытости, свободе, любви. Защитники же патриархата, противники абортов и извращений, напротив, чем дальше, тем больше выглядят загнанными в угол, малосимпатичными, озлобленными субъектами. Поэтому выбор в пользу перемен выглядит как эмпирически очевидный. С ним насту­пает конец исповедания и трансформация в религию общественного мнения, догма которой – "все не могут ошибаться".

Таковы основания и перспективы "либерального христиан­ства" или "социального христианства", формирующегося в диалоге с современностью. В диалоге, для которого сложились максимально неудобные условия, когда мир переживает пик могущества и настаи­вает на своём. Однако нельзя сомневаться в том, что случится то, что должно случиться: фиктивные финансы не смогут прикрыть противо­речий, и триллионы "бабла" спасуют перед "злом". Sic transit gloria mundi8лат., Так проходит слава мирская. .