Серебряный век и нравственное состояние общества накануне 1917 года

Однажды Антон Павлович Чехов в письме к Алексею Никола­евичу Плещееву со свойственной ему иронией выразился так: "Под флагом науки, искусства и угнетаемого свободомыслия у нас на Руси будут царить такие жабы и крокодилы, каких не знавала даже Испания во времена инквизиции. Вот Вы увидите! Узость, большие претензии, чрезмерное самолюбие и полное отсутствие литературной и обще­ственной совести сделают своё дело. Все эти Гольцевы и Ко. напустят такой духоты, что всякому свежему человеку литература опротивеет, как чёрт знает что, а всякому шарлатану и волку в овечьей шкуре бу­дет где лгать, лицемерить и умирать "с честью""1[1] .

Антон Павлович не только как писатель, но и как доктор не ошибся в своём диагнозе. Интеллигенции Серебряного века было свойственно равнодушие к собственной судьбе, проклинание Бога и отцов, отрицание семьи и святости, культ греха, поиск наслаждений в своей короткой и бессмысленной жизни. Этот век поразил культурный мир свободой русского одиночества. Деятели Серебряного века утешались наркотиками, погружались в содом, стрелялись и топились.

Так, в 1913 году поэт Валерий Брюсов, оставшийся известным и уважаемым и в Советской России, подарил своей возлюбленной, по­этессе Надежде Львовой, браунинг. Оба, и Брюсов, и Львова, употре­бляли морфий и страдали от своей любви. Однажды Львова использо­вала подаренный ей браунинг по назначению – застрелилась. Среди людей их круга такие случаи не были чем-то из ряда вон выходящим. Как заметил Станислав Куняев, исследователь этой тайной стороны Серебряного века, в конечном счёте самоубийство стало обычным явлением для этой "серебряной" среды. Растление душ, как правило, завершалось жертвоприношением тел. Особенно рекордным по чис­лу самоубийств был предвоенный 1917 год. Дети Серебряного века очень любили в своих стихах намекать или прямо говорить, что они играют с адскими силами, что они накоротке с владыкой тьмы, что их притягивают тёмные бездны зла.

Такие игры для их участников и для истории никогда не про­ходили бесследно. Игра в ад всегда заканчивались настоящим адом. Философ русского зарубежья Фёдор Степун^[2] вычленял в структуре революционного духа три уровня: первый – энергия молодёжи, второй – энергия преступных элементов, третий – энергия особых демонических сил. Эта формула универсальна и действует вплоть до сегодняшнего дня. Думается, что подошедшая к краю духовной про­пасти интеллигенция чувствовала, что оказалась между жерновами, и ей уже не суждено спастись. Зинаида Гиппиус описала это ощуще­ние в 1909 году в стихотворении "Петербург" такими страшными словами:

Твой остов прям, твой облик жёсток,

Шершавопыльный – сер гранит,

И каждый зыбкий перекрёсток

Тупым предательством дрожит.

Твоё холодное кипенье

Страшней бездвижности пустынь.

Твоё дыханье – смерть и тленье,

А воды – горькая полынь.

Как уголь, дни, – а ночи белы,

Из скверов тянет трупной мглой.

И свод небесный, остеклелый

Пронзён заречною иглой.

Бывает: водный ход обратен,

Вздыбясь, идёт река назад...

Река не смоет рыжих пятен

С береговых своих громад,

Те пятна, ржавые, вскипели,

Их ни забыть, – ни затоптать...

Горит, горит на тёмном теле

Неугасимая печать!

Как прежде, вьётся змей твой медный,

Над змеем стынет медный конь...

И не сожрёт тебя победный

Всеочищающий огонь, –

Нет! Ты утонешь в тине чёрной,

Проклятый город, Божий враг,

И червь болотный, червь упорный

Изъест твой каменный костяк.

Такое жуткое пророчество демонстрирует внутреннее состоя­ние его автора. При этом оно было выражено очень известной и та­лантливой поэтессой, одним из духовных лидеров Серебряного века.

С восторженно-декадансным состоянием интеллигенции со­седствовало деморализованное состояние народа. 3 марта 1917 года, в разгар революционного движения, французский посол Жорж Мо­рис Палеолог в своём дневнике размышлял над словами Феофана, епископа Вятского, о моральных настроениях в народе. Факты, кото­рые привёл посол, весьма любопытны: "Кинематографы, которые те­перь можно видеть в любом местечке, тоже являются причиной нрав­ственного разложения. Эти мелодраматические приключения, сцены похищения, воровства, убийства слишком опьяняют простые души мужиков – их воображение воспламеняется, они теряют рассудок". Кино тоже создавалось "серебряной" творческой интеллигенцией и находилось под влиянием её культуры.

Епископ Феофан отмечал небывалое число сенсационных преступлений, произошедших за последние несколько месяцев не только в Вятской епархии, но и в соседних: в Екатеринбурге, Тоболь­ске, Перми и Самаре. Кроме того, он указывает на совсем новый по­рок, "о котором русские массы не имели даже никакого представле­ния до последнего времени и который представляет для них гнус­ную привлекательность: морфий". "Зло вышло из всех этих военных госпиталей, покрывающих страну. Многие врачи и аптекари приоб­рели привычку впрыскивать себе морфий; через них употребление этого лекарства распространилось среди офицеров, чиновников, инженеров, студентов. Вскоре и больничные служители последова­ли этому примеру. Это было гораздо опаснее, потому что они начали морфий продавать"^[3]. Символично, что в период, который мы сегод­ня называем Серебряным веком, морфий продавался в аптеках в се­ребряных колбочках.

Александр Блок, знаменитый поэт Серебряного века, видел проблемы происходящего в духовном состоянии людей: "Интелли­гентных людей, спасающихся положительными началами науки, об­щественной деятельности, искусства, – всё меньше; мы видим это и слышим об этом каждый день. Это естественно, с этим ничего не поделаешь. Требуется какое-то иное, высшее начало. Раз его нет, оно заменяется всяческим бунтом и буйством, начиная от вульгарного "богоборчества" декадентов и кончая неприметным и откровенным самоуничтожением – развратом, пьянством, самоубийством всех видов"^[4].

Христианский философ Семён Людвигович Франк в своей ста­тье "Этика нигилизма", вошедшей в знаменитый сборник "Вехи", так объяснял природу политического сознания разночинной интеллиген­ции: "Весь политический и социальный радикализм русской интел­лигенции, её склонность видеть в политической борьбе, и притом в наиболее резких её приёмах – заговоре, восстании, терроре и т. п., – ближайший и важнейший путь к народному благу всецело исходит из веры, что борьба, уничтожение врага, насильственное и механиче­ское разрушение старых социальных форм сами собой обеспечивают осуществление общественного идеала". Недопустимый тэг [...] Психологическим по­буждением и спутником разрушения всегда является ненависть, и в той мере, в какой разрушение заслоняет другие виды деятельности, ненависть занимает место других импульсов в психической жизни русского интеллигента"^[5].

Ещё проще смотрел на эту проблему Алексей Сергеевич Су­ворин, мрачный издатель "Нового времени", крупнейшей россий­ской газеты, которую читал даже царь. 29 мая 1901 года он оставил в своём дневнике запись: "У нас два царя: Николай II и Лев Толстой.

Кто из них сильнее? Николай II ничего не может сделать с Толстым, не может поколебать его трон, тогда как Толстой, несомненно, коле­блет трон Николая и его династии". Тот же Суворин после встречи с Достоевским (важная деталь) отмечал в дневнике поразительное признание великого писателя: "Тут же он сказал, что напишет роман, где героем будет Алёша Карамазов. Он хотел его провести через мо­настырь и сделать революционером. Он совершил бы политическое преступление. Его бы казнили. Он искал бы правду и в этих поис­ках, естественно, стал бы революционером..."^[6] Достоевский, глубоко православный писатель, монархист, именно так видел туманное бу­дущее, но он не был "революционным пироманом". В самой истории страны была заложена странная матрица – разрушения и одновре­менно обновления, что уже случалось и при Иване Грозном, и при Петре Великом, и при Александре II Освободителе. Александр Блок в 1908 году в статье "Народ и интеллигенция" определил пробле­му так: "Действительно ли это всё так, как я говорю, не придумано ли, не создано ли праздным воображением страшное разделение? Иногда сомневаешься в этом, но, кажется, это действительно так, то есть действительно не только два понятия, но две реальности: на­род и интеллигенция; полтораста миллионов с одной стороны и не­сколько сот тысяч – с другой; люди, взаимно друг друга не понима­ющие в самом основном. Среди сотен тысяч происходит торопливое брожение, непрестанная смена направлений, настроений, боевых знамён. Недопустимый тэг [...] Среди десятка миллионов царствуют, как будто, сон и тишина"^[7].

Интеллигенция видела и сознавала своё положение. Но как объяснить то, что именно она согласилась стать бродильными дрожжами Февраля? Почему она не видела иного пути? Неся идею культурного прогресса, обслуживая финансовую и промышленную олигархию и уповая получить свою часть власти, интеллигенция во время войны сделала свой выбор. Победа императорской России в войне была для неё нежелательной, причём это выразилось в пора­женческом призыве не так, как у европейских социал-демократов, в швейцарском Циммервальде, а дома, в повседневной, по виду даже патриотической пропаганде. Уже на второй день войны Зинаида Гип­пиус написала в своём дневнике: "Что такое отечество? Народ или го­сударство? Всё вместе. Но, если я ненавижу государство российское? Если оно – против моего народа на моей земле? Недопустимый тэг [...] Военная по­беда – укрепить самодержавие... Недопустимый тэг [...] Учитывая реальность войны, я желаю сейчас победы союзников"^[8].

Эта двойственность со временем стала проявляться во всё бо­лее жёстких формах. Культуролог Владимир Вейдле отмечал: "Ленин был едва ли не одарённейшим из всех революционеров, когда-либо делавших революцию. Свой изумительный талант революционера доказал всем своим руководством революцией, лишь по видимости основанным на учении о классовой борьбе, на самом деле происте­кавшим из понимания исконной, хоть и дремотной, вражды русского народа не столько к кулаку и толстосуму, сколько к барину, то есть человеку, быть может, и небогатому, но носящему пиджак и воротни­чок, читающему книжки, живущему непонятной и ненужной народу жизнью"^[9].

Народная Русь, со времён Петра более 200 лет ощущавшая себя под "романно-германским игом" (определение Николая Трубец­кого), обрушилась на Санкт-Петербургскую империю в цивилизаци­онном конфликте небывалой силы. Идея справедливости и правды победила идею закона и реформ. Вспомним высказывание Бердяева: "Царь же охранял культурный слой от напора народной тьмы, не нуж­давшейся в высшей культуре"^[10].

Накануне Первой мировой войны в Суворинской газете "Но­вое время" была опубликована статья Михаила Осиповича Меньши­кова "Секреты немецких успехов". Это была главная консервативная газета того времени, и она читалась в России всеми, включая царя. В ней Меньшиков писал: "Мы плохо знаем и Германию, и Россию. Твер­дя, что Францию победил под Седаном школьный немецкий учитель [речь о франко-прусской войне 1870-1871 годов, когда Германия побила Францию и стала империей – С. Р] мы не догадываемся, что Россию разбил под Мукденом... [речь о русско-японской войне 1904-1905 годов – С. Р] русский школьный учитель. Именно своей отвратительной школе сверху донизу Россия обязана и военными, и мирными своими поражениями. "Когда попадёшь в народную школу Германии, – пишет мне упомянутый почтенный учёный, – то нагляд­но убеждаешься, что иных результатов, кроме великих, она дать и не может. До такой степени там поставлена просто и здравомысленно фабрикация пригодных к жизни молодых людей. В простоте и здра­вомыслии школьных приёмов вы, однако, различите великие начала, высказанные когда-то плеядой гениальных педагогов начиная с Коменского. Например, концентрация преподавания различных пред­метов кроме знаний вводит в душу ребенка одни и те же положения нравственного порядка – любовь к семье, к родине, к отечеству, ре­лигиозность, мужество, верность, правдивость и т. д. Немецкая школа воспитывает нравственных людей, наша же, схоластическая, развра­щает их. "Du, Deutsches Kind, sei tapfer, treu und wahr!" ("Немецкий ре­бенок, будь храбрым, преданным, честным!") – вот моральный лейт­мотив немецкой школы. Часто ли он слышится в русской? В то время как немецкая школа не стыдится открыто выставить добродетель как национальное преимущество немцев, у нас само слово "добро­детель" иначе не произносится, как иронически. Благодаря способу воспитательного преподавания дети кроме знаний выносят из не­мецких школ нечто неизмеримо более драгоценное – чувство долга, нравственные правила, вполне определённые, составляющие как бы кремль души. Кругозор немца, может быть, и замкнутый, но стойкий, дающий опору благородному характеру. Какое великое облегчение для большинства средних натур иметь уже заранее готовые директи­вы поведения и во многих жизненных случаях поступать не думая, не колеблясь, по привычке и в то же время правильно, без ошибки. Для свободы остается ещё много места, но она рационально стеснена и не является беспочвенной, как у нас"^[11].

Отдельно стоит вопрос о положении и настроении русско­го духовенства, численность которого насчитывала десятки тысяч человек. Государство не уделяло должного внимания этому вопро­су и не укрепляло авторитет своего естественного и массового со­юзника. Авторитет сельских батюшек был низок, они были бедны и морально зависели от крестьян. В истории сохранилось много жи­тейских историй, подтверждающих этот факт. Например, крестьяне, долженствующие содержать приход и священников, должны были оплачивать требы, давать своеобразный религиозный налог. Иногда священнику давали плату натуральном продуктом, например, кури­цей в мешке. Бывало, открыв дома мешок, священник видел, что там вместо курицы – ворона.

Вот как после Октябрьской революции выглядела русская деревня, согласно одному этнографическому исследованию: "Дере­венская Россия вся расписана на колдовские приходы, нисколько не хуже церковных. В каждом селе четыре основные фигуры: священ­ник, учитель, фельдшер, колдун. Частенько не хватает учителя, фель­дшера, батюшки, но колдун уж, наверное, есть. Колдуньи же прямо на каждом шагу...Раньше колдовство было запрещённой, подполь­ной верой, но теперь оно действует открыто. У колдуна приём, по­рою прямо очередь. В одном селе у колдуна до 4000 пациентов в год, вдвое больше, чем у местного фельдшера. В другом селе порою до ста человек в день. Колдовство вообще не чуждо улучшений и новых приёмов. Оно приняло к себе на службу грамотность, и заго­воры теперь записываются на бумажку и сшиваются в тетрадку... С причудливыми заговорами там переплетаются старинные рецепты о действии трав и земель и металлов, тоже унаследованные от седой старины"^[12].

Русская этнокультурная система, эволюционировавшая более четырёх веков, к началу Первой Мировой войны приобрела весьма сложную структуру. Можно сказать, она состояла из нескольких ча­стей, находящихся в различных исторических временах, что создава­ло напряжение. Питирим Сорокин отмечал, что основа гражданской войны – это не экономика, а разные идеологические представления. Именно поэтому сосуществование разных исторических времён было чревато гражданскими конфликтами и была исключительно велика роль института монархии. Единственным гарантом сосуществования двух принципиально различных социокультурных ядер на одной эт­нической территории был монарх.

Это понимал ещё Александр III, который добивался синтеза двух Россий: объединения национального мироощущения и совре­менной техники и технологий, подобно тому как проходила индустри­ализация в Японии. Его сыну это не удалось: русско-японская война вывела этнокультурную систему из равновесия, а революция 1905 года вскрыла не только острейший экономический конфликт между крестьянами и помещиками по поводу земли, но и цивилизацион­ный – желание крестьян выйти из-под власти дворян. Бердяев писал: "Западное просвещение XVIII века в верхних слоях русского общества было чуждо русскому народу. Народ же продолжал жить старыми религиозными верованиями и смотрел на барина, как на чуждую расу. Крестьяне готовы были мстить за своих дедов и прадедов. Мир господствующих привилегированных классов, преимущественно дворянства, их культура, их нравы, их внешний облик, даже их язык, был совершенно чужд народу-крестьянству, воспринимался как мир другой расы, иностранцев"^[13].

Чтобы лучше понять внутриэлитные противоречия времён Серебряного века, можно обратиться к более близкой нам эпохе – перестройке.

Один из членов Политбюро ЦК КПСС Александр Николаевич Яковлев, архитектор перестройки, позже так описал процесс идео­логического и государственного обрушения Советского Союза: "По­сле XX съезда [тогда он уже работал в ЦК партии – прим. Рыбаса] в сверхузком кругу своих ближайших друзей и единомышленников мы часто обсуждали проблемы демократизации страны и общества. Из­брали простой, как кувалда, метод пропаганды "идей" позднего Лени­на. Надо было ясно, чётко и внятно вычленить феномен большевизма, отделив его от марксизма прошлого века. А потому без устали гово­рили о "гениальности" позднего Ленина, о необходимости возврата к ленинскому "плану строительства социализма" через кооперацию, через государственный капитализм и т. д.

Группа истинных, а не мнимых реформаторов разработали (разумеется, устно) следующий план: авторитетом Ленина ударить по Сталину, по сталинизму. А затем, в случае успеха, Плехановым и социал-демократией бить по Ленину, либерализмом и "нравственным социализмом" – по революционаризму вообще. Начался новый ви­ток разоблачения "культа личности Сталина". Но не эмоциональным выкриком, как это сделал Хрущёв, а с чётким подтекстом: преступник не только Сталин, но и сама система преступна"^[14].

Эти строки написаны в предисловии Яковлева к "Чёрной кни­ге коммунизма", изданной в Москве в 1999 году. Если учесть, что Яков­лев был ближайшим сотрудником Горбачёва и имел колоссальное влияние на пропагандистскую машину государства, то проведённую им кампанию десталинизации и уничтожения идейных основ Совет­ского Союза, включая дискредитацию Победы, можно оценить фанта­стически действенной.

В 1989 году меня пригласили на Центральное телевидение (Центральное телевидение Гостелерадио СССР) главным редактором литературно-художественной редакции (позже я руководил двумя редакциями, был генеральным директором телевизионного объеди­нения, которое сейчас называется канал "Культура"). Однажды мне позвонил А. Яковлев: "Надо давать побольше рока!" Потом звонит Е. Лигачёв, тоже член Политбюро, консерватор: "Побольше народной музыки и никакого рока!" Это означает, что власть была полярно раз­межёвана. Никто тогда не собирался разрушать Советский Союз так же, как до этого либеральная публика не собиралась разрушать Рос­сийскую империю. Часть элит просто хотела поменять власть, распо­рядиться ею по своему усмотрению.

На советском Центральном телевидении, в бытность моей ра­боты на нём, были две группировки: одна государственническая, в ко­торую я входил как один из неформальных лидеров, и другая, противо­стоящая ей молодёжная редакция, – Сагалаев, Лысенко, Любимов. Они выступали за то, чтобы демонтировать советскую власть, настаивая на том, что тогда всё будет хорошо. Но проблема была не в этих отдельных людях: само государство (это же было государственное телевидение) пошло на то, чтобы держать эти две группировки. Накануне референ­дума о судьбе Советского Союза в марте 1991 года я записал несколь­ко передач для программы "Вечера в Останкино" на "Первом канале", беседовал с академиком Игорем Шафаревичем, выдающимся матема­тиком мирового уровня, соратником Солженицына и соавтором сбор­ника "Из-под глыб". Игорь Александрович, несмотря на критическое отношение к реалиям Советского Союза, высказался однозначно: ни в коем случае нельзя разрушать государство, это высшее достижение России, его можно реформировать, но не разрушать. Также мы сделали ещё одну запись с выступлением Кубанского казачьего хора под руководством В. Захарченко (эта музыка будила патриотические чувства). Я взял эти две кассеты и пошёл к председателю Госкомитета СССР по телевидению и радиовещанию Л. П. Кравченко с просьбой поставить эти передачи в эфир (оставалось два дня до референдума). Он закрыл­ся на ключ в своём кабинете, (подчёркиваю: закрылся!) и смотрел мои кассеты, после чего сказал: "Чтоб никто не знал". Он сломал сетку веща­ния, которая планируется заранее, и поставил эти передачи в эфир. Что здесь важно: председатель Госкомитета закрылся, потому что боялся, что кто-то узнает и доложит "наверх", после чего ему позвонят от более высокого руководства и запретят ставить в эфир материалы в поддерж­ку Советского Союза. Этот пример демонстрирует, что тогда власть рас­кололась внутри себя.

Ещё был случай примерно в это же время: я сделал передачу, посвящённую статье Солженицына "Как нам обустроить Россию" (ста­тья опубликована в 1990 году). Для неё мы взяли интервью у несколь­ких "оппозиционеров" – православных философов. После того как передача прошла в эфире, на следующей летучке (всё руководство со­биралось по понедельникам, в том числе политические обозреватели) Владимир Познер, политический обозреватель, обратился ко мне со словами примерно следующего содержания: поскольку у нас Церковь отделена от государства, то цитирование Библии подлежит судебному преследованию. Для меня эти слова были шокирующими. Я не подо­зревал, что во времена поздней перестройки цитировать Библию было таким страшным преступлением, но Познер обрушился на меня с яростью врага. Это были последние месяцы жизни Советского Союза.

В этом смысле в позднем Советском Союзе повторился такой же раскол внутри элиты, какой был во время Серебряного века, и в этом смысле повторилась история.

^[1] Бердников Г. П. "Чехов". М.: Молодая гвардия, 1974.

^[2] Фёдор Августович Степун (18 февраля 1884, Москва – 23 февраля 1965, Мюнхен) – социолог, историк, философ-неокантианец, литературный критик, общественно-политический деятель.

^[3] Палеолог М. Царская Россия накануне революции: Пер. с фр. 2-е изд. М.: Межд. от- нош., 1991.

^[4] Блок А. А. Народ и интеллигенция // Собрание сочинений в 8 т. М.-Л.: Гослитиздат. Ленингр. отд-ние, 1962. Т.5, с. 318-328.

^[5] Вехи. Сборник статей о русской интеллигенции / Н. А. Бердяев, С. Н. Булгаков, М. О. Гершензон и др. М.: Новости, 1990.

^[6] Суворин А. С. Дневник Алексея Сергеевича Суворина. М.: Независимая Газета, 2000.

^[7] Блок А. А. Народ и интеллигенция // Собрание сочинений в 8 т. М.-Л.: Гослитиздат. Ленингр. отд-ние, 1962. Т. 5, с. 318-328.

^[8] Гиппиус З. Н. Дневники. М.: Захаров, 2017.

^[9] Вейдле В. Умирание искусства. М., 2001.

^[10] Бердяев Н. А. Философия неравенства. М.: Институт русской цивилизации, 2012.

^[11] Из статьи М. Меньшикова "Секрет немецких успехов" (6 марта 1914 года).

^[12] Тан-Богораз В. Г. Старый и новый быт // Старый и новый быт: Сборник. Л.: Гос. изд., 1924.

^[13] Бердяев Н. А. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990.

^[14] Цит. по: Чёрная книга коммунизма / С. Куртуа, Н. Верт, Ж.-Л. Панне, А. Пачковский, К. Бартошек, Ж.-Л. Марголен. М.: "Три века истории", 2001.