Скачать, pdf
Дата публикации
27 октября 2020
Разделы/материалы
СтатьиИсследования Сборник научных статей "Словесно-исторические научные чтения им. Т. Н. Щипковой. Гуманитарные науки и отечественное образование. История, преемственность и ценности"
Поделиться

"Аберрации адекватности" в современных учебных программах по гуманитарным дисциплинам

Любовь Левшун

Речь пойдёт о последствиях того, что А. В. Михайлов в своё время определил как "операцию обратного проецирования", при которой "чужой для нас исторической ситуации мы приписываем способность подчиняться нашим понятиям и представлениям"1. В своей известной монографии "Обратный перевод. Русская и западно-европейская культура: проблемы взаимосвязей" Александр Викторович заметил: "...в истории культуры могут происходить резкие изменения, переосмысления2, которые осознаются лишь много времени спустя или вообще не осознаются <...> Главный метод истории культуры как науки – это обратный перевод постольку, поскольку вся история заключается в том, что разные культурные явления беспрестанно переводятся на иные, первоначально чуждые им культурные языки, часто с предельным переосмыслением их содержания. Итак, надо учиться переводить назад и ставить вещи на свои первоначальные места" 3.

Объём статьи, разумеется, не позволит здесь и сейчас поставить все вещи на их первоначальные места, однако я попытаюсь указать хотя бы на некоторые ставшие привычными и едва ли не аксиоматичными в научном обороте "вещи", которые на самом деле поставлены не только на "чужие места", но ещё и с ног на голову. Очевидно, что слишком многие учебные программы и учебники для всех ступеней современного гуманитарного образования предлагают для усвоения учащимися понятия, несомненно получившие терминологический статус, но, тем не менее, нуждающиеся в существенных уточнениях, поскольку не определены ни их состав, ни объем, ни атрибутивные признаки, то есть нет собственно научной их дефиниции. И причина здесь, думается, в глубоких концептуальных и методологических ошибках, приведших, по словам А. В. Михайлова, к "предельному переосмыслению содержания" тех культурных феноменов, которые гуманитаристика описывает и исследует. Такие переосмысления я определяю как "аберрации адекватности". Остановлюсь на наиболее, на мой взгляд, значимых.

Прежде всего, нужно отметить четыре серьёзных концептуальных изъяна в подаче учебного материала.

1) Отождествление фактографии с научным описанием: современные учебные программы и создаваемые на их основе учебники дают массу самодостаточного и самодовлеющего фактографического материала, никак не связанного или совсем мало связанного причинно-следственными связями. Пополняя эрудицию учащихся, давая ответы на вопросы "что?", "где?", "когда?" и, реже, – "как?", современные учебники, однако, крайне редко пытаются ответить на самый важный вопрос – "почему?", а если и пытаются, то делают это, используя "операцию обратного проецирования". Но чаще вопрос "почему?" вовсе не ставится, как и цель научить задаваться таким вопросом; вместо выводов даётся подведение итогов.

Вот примеры из пособий, взятых наугад.

В одном из них автор подводит итоги (которые, по-видимому ему самому кажутся выводами) в разделе, посвящённом развитию белорусского летописания: "Все эти моменты (индивидуальная манера рассказывать, авторская манера оценки описанных событий, мотивация поступков персонажей. – Л. Л.) в средневековой прозе постепенно усиливались в течение времени, секуляризовались, что, в свою очередь, в конце концов привело к постепенной трансформации летописных произведений в исторические повести, частные мемуары и произведения синкретического жанра (? – Л.Л.). Последние – своеобразные, они находятся между летописью и мемуарами. Первый ещё живёт, но он уже на пороге исчезновения, а вторые только что начинают появляться на свет, а потому ещё питаются традициями летописей и во многом подобны им"4.

В другом взятом наугад из Сети пособии видим подобного рода "вывод", касающийся особенностей развития белорусского рассказа XX века: "В целом белорусскому рассказу начала XX века свойственен синтез фольклорного и философского, лирического и эпического начал"5.

А вот авторы пособия по истории культуры Беларуси отказались даже и от подведения итогов, ограничившись перечислением и кратким описанием наиболее значимых, на их взгляд, фактов, сопровождённым насыщенным иллюстративным рядом6.

2) Порочный консерватизм: ошибка или натяжка, некогда сделанная, возможно, случайно (или же наоборот – умышленно), считается доказанной или же н е требующей доказательств очевидностью, системно возводится в незыблемое правило и не обсуждается; исправить такую ошибку удаётся порой (если вообще удается) лишь через несколько "поколений" учебных программ и учебников. Приведу лишь один, но весьма показательный пример: князь Всеслав Брячиславич Полоцкий, охарактеризованный авторитетным историком XIX века как чародей (думается, не без умысла принизить значение этой личности), теперь почти во всех белорусских учебниках (да и в научном обиходе), причём по разным гуманитарным дисциплинам, гордо называется Чародеем с большой буквы с заверениями, что такое прозвище дано ему было восхищенными его деяниями современниками.

3) Отстранённость: для изучения предлагается не "живой" феномен культуры, а его аватар или даже симулякр – привычная и удобная, часто весьма идеологизированная и (или) политизированная схема; то есть изучается по сути не само явление, а представление об этом явлении, сложившееся в той или иной научной школе или у того или иного признаваемого авторитетным (а значит, непогрешимым) исследователя. И даже знакомство с первоисточниками в этом случае далеко не всегда помогает, ибо образ и смысл первоисточников уже "задан" общепризнанной интерпретацией.

Например, архиепископ Антоний (Мельников) в своей статье о преподобной Евфросинии Полоцкой предположил, что "младший из сыновей знаменитого Всеслава Полоцкого <...> не получил никакого удела и потому жил в самом Полоцке при своём старшем брате – князе Борисе Всеславиче"7, по-видимому, вместе со своей женой, и значит, будущая подвижница должна была родиться в Полоцке. Несмотря на то что это предположение ничем не подкрепляется (в том числе и текстами всех сохранившихся редакций жития преподобной) и в общем противоречит традиционному для Древней Руси (известному по летописям) обычаю наделения сыновей уделами, представление о рождении преподобной Евфросинии именно в Полоцке прочно вошло не только в церковный, но и в научный обиход, не только в учебники по различным гуманитарным дисциплинам, но и в культурно-историческое сознание белорусов. Апелляция к тексту жития приводит к прямо противоположному результату, ибо читаемый во многих списках фрагмент "бысть князь в граде Полотсце именем Всеслав, той имеа сыны многы. И беша у него меньший сын именем Георгий, от негоже родися сия блаженная отроковица" однозначно вопринимается как доказывающий правомерность предположения архиепископа Антония.

4) Конвенциональность: многие понятия, которыми пользуется гуманитаристика, превращаются в пустую оболочку, о смысле которой можно только условиться, и значит, при каждой новой конвенции смысл этот будет иным и – в чём главная сложность – непредсказуемым, что чрезвычайно усложняет (если вообще не уничтожает) возможность научить чему бы то ни было. Проблема усугубляется ещё и тем, что в число таких "конвенционных" понятий входят, казалось бы, всем известные и понятные: "книга", "литература", "канон", "национальная культура", "цивилизация". "государственность" и т. д. Ещё хуже то, что процесс согласования разных конвенций подчас отождествляется с научным исследованием.

Концептуальные "аберрации адекватности" порождают целый ряд методологических.

1. Одна из самых серьёзных, на мой взгляд, – отождествление типологии и периодизации, сопровождающееся убеждением в том, что "более примитивные типы" развиваются в более сложные и совершенные. Это убеждение порождает и подпитывает идеи эволюции и прогресса, которые по сути своей чужды гуманитарной сфере, а значит изучающим её дисциплинам.

Отец Александр Мень, размышляя об истории культуры, весьма проницательно отметил: "Человек всегда стоял на какой-то духовной платформе <...> Прекрасное в истории человеческой культуры всегда было прекрасным. У него была история, то есть были различные фазы, различные типы искусства и духовности, но развития в том смысле, что вот это искусство было примитивным, а потом оно поднималось всё выше и выше, не было..."8; "в ноосфере уже нет больше эволюции, а есть История. Религия, искусство, этика скорее живут в человечестве, чем развиваются в эволюционном смысле <...> в чисто духовном творчестве человек стоит вне биологической эволюции, что вполне понятно с библейской точки зрения. "Адам", т. е. целокупная душа человечества, "вышедшая из рук Творца", должна была быть свободна от несовершенства природного мира и идти по своему собственному пути"9.

Эту идею развил А. Б. Зýбов. В своих "Лекциях по истории религии" он пишет так: "Человек существует как бы в двух планах: как физическое существо, как существо, обращённое к внешнему миру, человек развивается; как духовное существо <...> человек пребывает – не развивается, а пребывает <...>; как духовное существо он совершенен и может лишь деградировать, падать, опускаться, но в своих высочайших подъёмах он не развивается <...> а вот в плане внешнем человек развивается, всё лучше и лучше осваивая среду обитания" (лекция 1-я)10.

Между тем во всех современных учебных курсах по гуманитарным дисциплинам идеи прогресса и эволюции как принципы подачи материала превалируют: искусство представляется как развивающееся от примитивного к совершенному; при этом образец совершенного выбирается по критериям, порождённым современным мышлением, а за критерий оценки по умолчанию принимается соответствие или несоответствие ценностям современной секулярной культуры.

Например, как не требующая доказательств очевидность преподносится тот факт, что культура слова развивалась от "примитива" древней книжности к изысканному совершенству новейшей литературы. Однако таковое представление в корне неверно; причём можно привести по крайней мере два солидных аргумента, его опровергающих: во-первых, вряд ли кто-нибудь безусловно согласится с тем, что, скажем, библейские книги (в учебниках попадающие, как правило, в раздел "Устное народное творчество") примитивнее произведений современных авторов; во-вторых, в любой синхронии любой культуры, в том числе и современной, всегда сосуществуют и "примитив", и "изыск". Так что теория прогресса в отношении истории литературы и культуры в целом, как и порождаемый этой теорией строго хронологический принцип подачи материала, откровенно вводят учащихся в заблуждение и не дают ничего для адекватного понимания закономерностей культурного развития. Более того, они приводят к явным, хотя, как видится, не осознаваемым составителями программ, казусам пренеприятнейшего свойства. Так, в белорусской гуманитаристике фольклор подаётся как "заготовка" средневековой книжности, а эта последняя (своего рода "недолитература") – как "заготовка" новой и новейшей национальной литературы; и вместе с тем утверждается, что формирование нации и "поиски национальных ценностей" в XVIII веке происходили на фольклорном субстрате; то есть, если следовать этому прогрессивно-хронологическому принципу, получается, что национальная литература возникает на основе "недо-недо-литера-туры"!? Не значит ли это, что на такой основе и формироваться должна была "недо-недо-нация"?! И куда, спрашивается, подевались восемь веков отечественной книжной традиции?

На основе такого подхода христианская культура постоянно отождествляется со средневековой, и это совершенно неверное отождествление никак не объясняется и не аргументируется. Отсюда многие парадоксы в структуре учебных материалов. Так, древнерусская (средневековая) христианская книжность рассматривается как "заготовка" классической русской литературы, но в курсах современной литературы современная христианская книжность не изучается и даже не упоминается, как будто она осталась в Средневековье; средневековая иконопись подаётся как "заготовка" светской портретной живописи, но в учебных курсах по искусству Нового и Новейшего времени современная иконопись не рассматривается – она тоже осталась в Средневековье; ренессансный гуманизм представляется как более развитая форма христианского – средневекового! – гуманизма; и т. д.

Тем же отождествлением типологии и периодизации объясняется и устойчивое представление о гомогенности средневековой культуры как "более примитивного этапа" развития современных культур. С. С. Аверинцев, например, всю европейскую литературную культуру IV века до н. э. – XVIII века н. э. характеризовал как "рефлективно-традиционалистскую"11, а А. В. Михайлов, соглашаясь с утверждением С. С. Аверинцева, объединил более чем двухтысячелетнюю историю европейской культуры понятием единой "морально-риторической системы"12. Д. С. Лихачёв обосновал эти точки зрения представлением о едином "эстетическом коде" и "стиле мышления" древнерусской культуры, Ю. М. Лотман – "эстетикой тождества" в гносеологии. Поэтому столь привычны в медиевистических и культурологических исследованиях такие определения, как "средневековый художественный метод"13, "чисто средневековый тип духовно-эстетического отношения"14

Россия. С. 35. , "средневековый сакральный текст", и здесь же "средневековый тип Недопустимый тэг [...] отношения к проблеме знака"15, "набор категорий Недопустимый тэг [...] , присущих средневековому сознанию"16, "молитвенная практика средневековья"17; "древнерусской литературе присущ один художественный метод"18 и т. д.

С литературоведами вполне солидарны искусствоведы и философы: "Вплоть до зарождения в древнерусском искусстве каких-либо направлений (в XVII веке) художественный метод его был единым, – утверждает, ссылаясь на исследования В. В. Бычкова, один из авторитетнейших искусствоведов Г. К. Вагнер, – так как обусловливался единством христианско-средневековой гносеологии"19.

Однако все эти утверждения, во-первых, не учитывают тот факт, что сама "христианско-средневековая гносеология" не была единой, гомогенной и не мыслила себя таковой, но, наоборот, предполагала возможность разных способов познания мира, а через него – Творца, и на этом основании предлагала и даже предписывала и обосновывала неизбежность разных видов богопознания и разных способов многоступенного обучения богопознанию с соответствующим им – отнюдь не единым и не универсальным – инструментарием. Так что при безусловном единстве цели "христианско-средневековой гносеологии" (богопознание) способы её достижения были весьма разнообразными, подчас противостоящими друг другу, как, скажем, в противостоянии египетско-сирийско-афонской и палестино-студийской традиций в восточном монашестве (соответственно – Александрийской и Ан-тиохийской школ в богословии); представителей так называемых ин-териорной (аскетической) и патристической (церковно-богословской) гносеологии; аналогистов и анималистов, эзотерической и типолого-исторической традиций в интерпретации Писания20; паламитов и их оппонентов – религиозных гуманистов и т. д.

2. К методологическим "аберрациям адекватности", существенно влияющим на качество преподавания гуманитарных дисциплин, относится и выбор критериев, по которым определяется объём культурно-исторического наследия восточнославянских народов. К примеру, весьма распространено и становится всё более популярным мнение, что к белорусской культуре относится только то, что создано непосредственно на территории современных белорусских земель либо выходцами из этих земель. Такое мнение основано на ошибочном неисторичном представлении, что тот или иной народ возникает чуть ли не в палеолите и существует во всей своей обособленной "нинакогоне-похожести" и неповторимости, и поэтому начиная с глубокой древности можно изучать только формы, способы и направления культурных отношений между отдельными, издревле существующими народами. При таком подходе главным является, разумеется, следующее: во-первых, выявить неповторимое "своё", а во-вторых, – категорически отсечь "чужое". Однако действие это не только ошибочно (вообще говоря, ненаучно), но и объективно невозможно, так как история народов и их культур значительно сложнее этой примитивной дихотомии. Например, при таком категорическом "отсечении своего от чужого" белорусская культура утрачивает и прологовое Житие святого Кирилла Туровского, так как составлено оно в северо-восточной Руси и отнюдь не выходцем из белорусских земель, и Житие Антония, Иоанна и Евстафия Виленских, созданное на южнославянских землях, да и Житие преподобной Евфросинии Полоцкой, первоначальная, собственно Полоцкая, редакция которого не сохранилась, а те, что сохранились, созданы точно не на белорусских землях (кроме разве что Второй про-логовой – относительно поздней и явно вторичной).

Очевидно, что такое "переосмысление" объёма культурного наследия разрушает представление о культурно-исторической преемственности, не позволяет увидеть культурогенез того или иного народа во всей его полноте, сложности и неповторимости. В частности, попытка сосредоточить внимание исключительно на "своём" нивелирует очень важные для культурогенеза в эпоху средневековья факторы – государственную и конфессиональную принадлежность, которые, собственно говоря, и формируют культуротворческую специфику того или иного народа, существенно влияют на культуротворческие процессы, если вообще не управляют ими.

Так, при описании культурогенеза белорусов при таком подходе остаётся неучтённым целый комплекс факторов:

1) культура западнорусских (нынешних белорусских) земель возникла и первоначально развивалась как органическая составляющая культуры slavia orientalis в лоне греко-византийской, восточно-христианской традиции, усваивая лучшие её достижения;

2) на протяжении XI–XVIII веков эта культура развивалась в условиях трёх сменивших друг друга государственных формирований – Киевской Руси, Великого княжества Литовского Руского и Жемойтско-го, Речи Посполитой, в результате чего претерпела мощное модифицирующее воздействие со стороны, во-первых, языческой (коренного балтского населения Великого княжества Литовского), а во-вторых, римско-католической (в её польской и чешской "редакциях") традиций;

3) даже в государственных (весьма подвижных!) границах Великого княжества Литовского довольно долго (до середины XV века) эта культура развивалась на канонической территории Киевской митрополии Константинопольского патриархата – образования в определённом смысле надгосударственного, в котором обеспечивалось единство духовной культуры всех народов slavia orientalis, несмотря на их разногосударственную принадлежность и уже сложившее к тому времени этническое своеобразие;

4) столкновение в одном государстве и последующее "врастание" друг в друга культурных традиций slavia оrthodoxa и slavia romana привело к возникновению внутри польско-литовско-славянского государства "химерной композиции" – обречённого на гибель объединения несовместимых суперэтнических систем;

5) решающим фактором культурной самоидентификации славянского населения на белорусских землях в эпоху Средневековья и раннее Новое время была не этническая, не генетическая, не государственная, а конфессиональная принадлежность, что несомненно влияло на специфику культурного развития;

6) в самый ответственный фазис самоидентификации и формирования национальной культуры – переход от Средневековья к Новому времени – восточнославянский этнос на белорусских землях пережил длительный период целенаправленной полонизации с сопутствующим ей окатоличиванием, в результате чего к моменту, когда европейские народы завершили создание национальных государств и национальных культур, славянское население белорусских земель было лишено такой возможности, утратив культурную элиту, а вместе с ней (к концу XVII века) – литературный язык (его место занял польский) и культурную традицию slavia orientalis (превалирующей стала западноевропейская культура);

7) в результате метисации и миксации, неизбежных в условиях "химерной композиции", возник новый этнос с новым стереотипом поведения и, следовательно, новым культуротворческим алгоритмом, который и лёг в основу формирования современной белорусской национальной культуры, представляющей собой сложную комбинацию модифицированных "фрагментов" культур slavia orthodoxa и slavia romana.

3. Методологически неверным представляется рассмотрение феноменов религиозной культуры отдельно от культа, их породившего. В частности, христианская книжность и иконопись изучается на курсах истории литературы и истории мировой культуры отдельно от святоотеческой теории творчества и теории художественного изображения (иконологии). А между тем в системе христианского вероучения понятие творчества имеет иные пределы, объём и содержание, осмысляясь в категориях не этико-эстетических и психологических, определяемых социальной средой, идеологическими установками и мировоззрением самого художника, как это происходит в секулярной культуре, но в категориях онтолого-гносеологических и литургико-сотериологических, получая своё обоснование в сфере христоцентричной антропологии. В святоотеческом учении художественное творчество представлено как неотъемлемая часть многосложного процесса Богопознания-обожения-спасения; всякое иное творчество считается праздным, а то и прямо вредным занятием и не поощряется.

Игнорирование этих фактов приводит, например, к невозможности различать христианское просветительство, ренессансное просветительство, просветительство эпохи Просвещения и современное представление о просветительской деятельности. При этом термин "просвещение" употребляется в отношении разных культурно-исторических эпох в современном его понимании без всяких объяснений и уточнений. То же самое можно сказать о понятиях "духовность", "гуманизм", "реализм", "книга", "святость" и др.

Исправление отмеченных аберраций, безусловно, требует времени и определённых усилий, чтобы преодолеть мощную инерцию привычки и освободиться от шор, которые привычно и уютно обезопасили наш взгляд на мир. Но только после "обратного перевода" учебные программы и учебники для всех ступеней современного гуманитарного образования действительно будут способствовать подготовке квалифицированных специалистов в этой области.

Л. В. Левшун, доктор филологических наук, профессор кафедры стилистики английского языка УО "Минский государственный лингвистический университет"

РУССКАЯ ЭКСПЕРТНАЯ ШКОЛА
© 2024